Опять я вспомнил Петра Петровича, и то, что я сбежал тогда, и то, что я трус… Совсем о другом ведь думал, а тут ЭТО вспомнил… И мне стало казаться, что такой человек, как я, никогда не станет новатором, никогда ничего большого не сделает, раз он сбежал… Конечно, Алька скорее станет новатором, и, может быть, он уже придумал то, что никто не мог придумать до него…

Паруса все так же сверкали. Только их стало больше. И все вокруг стало как будто ярче. Солнце висело над самой головой. И было жарче.

Я слез с барьера и говорю:

– Пойдем-ка со мной к Петру Петровичу.

Он с барьера не слез, только повернулся ко мне и спрашивает:

– Куда?

Я ему спокойно говорю:

– К Петру Петровичу.

Он на меня раскрытыми глазами посмотрел и говорит:

– Как же мы к нему пойдем, если он умер?

– А мы не к нему пойдем, – говорю, – мы к его семье пойдем.

– К его семье? – говорит Алька.

– К его семье, – говорю.

– Зачем? – говорит Алька.

– Надо, – говорю.

– Сейчас? – говорит Алька.

– Сейчас, – говорю.

Это верно, очень уж я внезапно собрался идти к семье Петра Петровича. Но раз уж собрался, я непременно пойду. Кто меня плохо знает, тот может подумать, что я не пойду туда, куда я собрался. Алька-то знал меня. Он-то знал, что я туда непременно пойду, раз собрался. Приду я к семье Петра Петровича и скажу: «Здравствуйте! Извините меня, что я тогда не был». Нет, это не годится, это совсем не то… Я скажу: «Здравствуйте! Я очень жалею, что так все вышло… так произошло… Я пришел сказать, что я трус… Я испугался, простите меня за то, что я испугался… Я всегда любил Петра Петровича… может быть, больше всех других я любил Петра Петровича…»

Что-нибудь такое я скажу… что-нибудь скажу такое, как только откроют дверь…

– Ничего не понимаю, – говорит Алька. – Почему нам надо именно туда сейчас идти…

– Надо идти, – говорю, – вот и все.

А еще я сказал ему, что он может не идти, если не хочет. Я и сам могу пойти, пусть он не идет, если ему не надо.

Он руками развел, и мы пошли.

Когда мы шли, нам Ыгышка встретился. Со своими друзьями. Он стоял на другой стороне улицы, возле кинотеатра. Он что-то говорил своим друзьям, а они его слушали, наклонив головы. Можно было подумать, он им что-нибудь умное говорил. Разве мог он им что-нибудь умное говорить, кроме своего «ыгы»? Я его много раз видел, как он билетами спекулировал. Поэтому они, наверное, и торчат здесь.

И тут он меня увидел. Он поднял голову и увидел меня на той стороне. Он уже ничего своим дружкам не говорил, а смотрел на меня. Мне показалось, он сначала вздрогнул, а потом каким-то окаменелым стал. Его дружки повернули головы, они хотели узнать, что там Ыгышка увидел. И в этот момент они бросились врассыпную. Как по команде, все бросились в разные стороны. Одну тетку кто-то из них толкнул, и она упала. У нее была сумка, оттуда выпрыгнула кошка и помчалась вслед за этой компанией. Эта тетка сейчас же встала и побежала за своей кошкой. Милиционер стал свистеть в свой свисток, и за этой кошкой, теткой и всей компанией бросилось несколько прохожих. Они, наверное, думали, что это какие-нибудь воры или еще что-нибудь такое, раз они бросились бежать и вдобавок милиционер им свистел вдогонку. Скорее всего, никто ничего не понял. Понять тут трудно было. Один я знал, в чем дело. Но не мог же я им объяснить!

Куда, интересно, несла тетка эту кошку? Может, она ее топить несла? Тогда очень даже приятно, что кошка спаслась благодаря этому случаю.

– Чего-то украли, – сказал Алька.

– Наверное, кошку украли, – сказал я. Не хотелось мне ничего ему рассказывать. Во-первых, он не поверит. А во-вторых, не то у меня было настроение, чтобы чего-нибудь такое рассказывать.

– Неужели кошку украли? – сказал он.

– Ты же видел, – сказал я.

Он прошел немного и говорит:

– Не может быть все-таки, чтобы кошку украли. Такой скандал из-за кошки? Не может быть!

– Ты же видел, – сказал я.

– Неужели все-таки кошку украли? – повторял он.

Он был очень поражен тем, что украли кошку. На него это здорово подействовало.

Мы подходили к дому Петра Петровича, когда Алька сказал:

– Неужели все-таки кошку украли?!

Он все думал об этой кошке.

Я думал совсем о другом.

Я очень волновался, когда звонил.

Старший сын Петра Петровича открыл нам дверь. Он не очень-то удивился, когда нас увидел. Он пригласил нас войти, и мы вошли. Я решил ничего ему не говорить. Я решил все ЭТО сказать Ангелине Петровне…

Посреди комнаты, прислоненный к столу, стоял холст. Наполовину краска была соскоблена. На полу валялись разноцветные соскобленные ножом куски краски. С холста стекала вода.

Старший сын Петра Петровича размочил холст, чтобы легче было соскоблить краску. Когда холст размочишь с обратной стороны, краска легко слезает. Опять чистый холст. Пиши себе на нем свою новую картину…

Не обращая на нас никакого внимания, старший сын Петра Петровича соскабливал ножом краску. Звук ножа по холсту был глухой и тупой. Лицо у старшего сына Петра Петровича было сосредоточенное.

Я сразу увидел, что это был за холст.

Портрет отца – вот что скоблил он!

Мы растерянно смотрели.

Ведь это был тот самый портрет, который мы с Алькой должны были в будущем «понять и осмыслить»!

Старший сын Петра Петровича продолжал скоблить. Потом он поднял голову и сказал:

– Мамы нету.

Мы все стояли.

Тогда он сказал:

– Если ты хочешь, я могу тебе вернуть твою раму…

Я молчал.

Он все скоблил.

Не глядя на нас, он сказал:

– Пусть это вас не смущает… Это логически осмысленный шаг художника… Подготовка холста к новой работе…

Мы с Алькой переглянулись. Ведь это был тот самый «шедевр»! То самое «логически построенное композиционное решение»…

Я сразу представил себе, что, если бы он написал тогда НАСТОЯЩИЙ портрет отца, остался бы он у него на память…

Мы потоптались на месте. Потом попрощались. И вышли.

Он все продолжал скоблить, когда мы уходили. Мы сами открыли дверь.

…В сквере имени Двадцати шести бакинских комиссаров пронесся мимо нас с мячом Кафаров. Он даже нас не заметил. Он мчался забить свой гол.

Сколько раз я проходил мимо!