– Да ну ее к черту, – говорит, – эту войну, если бы настоящая война была, а то игра…

Мы с ним медленно пошли, и он сказал:

– Давай я тебя Валькой буду звать. Две буквы отбросим. И все. А на место их другие поставим. Совершенно другое имя будет. Какое имеют значение какие-то две буквы!

Я согласился, что две буквы действительно никакого значения не имеют, и даже обрадовался, что так все вышло. У меня с моим именем всегда какие-то насмешки и неприятности получались. Каждому на свете нужно было рассказывать и объяснять, как это меня девчоночьим именем назвали. Вот вам, пожалуйста, трепачом меня назвали – совершенно ни за что ни про что!.. И как это никто не догадался раньше меня Валькой звать? Отпали бы сразу все эти громадные сложности. Не нужно было бы никому ничего объяснять и рассказывать. Всего ведь только нужно было две первые буквы отнять и две другие приставить… Какая у него все-таки замечательная голова, честное слово!

Конечно, и я бы мог придумать такое, и мои родители, но ни я, ни мои родители ведь этого не придумали!

Мы немного прошли, Санька засмеялся и говорит:

– С этими именами много всякой чепухи происходит. Помню такую историю. Ох и история! Представь себе, в нашем дворе рыжий Санька, я – Санька и Копылов. Три Саньки. А двор один. Например, я зову Саньку рыжего, а Копылов отзывается. Или меня зовет Санька рыжий, а я думаю, Копылова зовут. Один раз я назвал Саньку рыжего Рыжим. Чтоб он знал, что его зовут, а не другого. Так рыжий Санька обиделся. И Копылова нельзя Копыловым звать. Обижается тоже. Для чего же тогда, говорит, я Санька? Не для того, чтобы меня Копыловым звали. А для того, чтоб меня Санькой звали…

– Ну и чего же вы сделали? – спрашиваю.

– А ничего не сделали, – говорит Санька, – так и жили…

– Мы только недавно прибыли, – рассказывал Санька по дороге, – так что не всех пока знаем, вот я тебя и поймал…

Я был рад, что он меня поймал, как-никак все-таки нашел себе приятеля, а что он сначала напугал меня, так это неважно.

– Вот и хорошо, что поймал, – говорю.

Мы подошли с ним к воротам лагеря, и он меня слегка подтолкнул, чтобы я, значит, не стеснялся, он мне перед этим сказал, что начальник лагеря «на войне», и старшая пионервожатая тоже, так что бояться некого.

Я хотел пройти в ворота, но часовые своими палками, на концах которых были флажки, загородили дорогу.

Санька как закричит на них:

– Да вы что, своего не признали? Зачем вас сюда поставили – непонятно!

Они только руками развели и посторонились.

Вот это Санька! Ловко нашелся, ничего не скажешь!

– Я же тебе говорил, – сказал Санька, – что тут никто еще толком друг друга не знает. Так что ты можешь быть спокоен на этот счет. Денька через два, конечно, дело сложнее будет. А сейчас… – он присвистнул, – шагай за мной!

– И обедать можно, никто не узнает? – спросил я.

– Тут сложней, – сказал он, – а ты есть, что ли, захотел?

– Да нет. Я просто так…

– Да брось ты стесняться, шагай за мной!

Я все его уверял, что ел недавно, а он меня и слушать не хотел.

Я возле кухни остался, а он прямо в кухню пошел. Выходит вместе с поваром, а в руке у него капустная кочерыжка.

– Погрызи, – говорит, – чтоб голодным не ходить.

– Да вовсе я не голодный, – говорю.

– Да ты грызи, чего ты ломаешься, – и сует мне эту кочерыжку. Да я ее и вправду не хотел.

– Грызи, грызи, – говорит повар, – а мало будет, за новой кочерыжкой приходи.

Санька радостно говорит:

– У них там кочерыжек видимо-невидимо!

И к повару обращается:

– Новенький, понимаете, только что прибыл, запоздал маленько, а есть хочется ребенку, – и мне моргает, чтобы я молчал.

– Ишь ты, – говорит повар, – может, котлету тебе вынести?

Повар пошел за котлетой, а я ему вслед закричал, что никакой котлеты мне не надо, но он все-таки вынес мне хлеб с котлетой и ушел, потому что у него каша могла подгореть.

– Знакомый? – спросил я.

– А как же! Знакомый! Котлету ведь дал. Ты мне-то дай половину.

Я ему хотел все отдать, а он взял половину, откусил и говорит:

– Вкусная котлета!

Я тоже стал есть, и котлета мне тоже понравилась.

Он себе полный рот котлетой набил и говорит:

– Не наешься… пойдем… еще котлету попросим… нас двое, скажем, а котлету нам одну дали… Знаешь, я какую пословицу придумал? Тот, кто много ест, никогда не пойдет на тот свет.

– Да ну тебя, не надо мне никаких котлет!

– Как это так не надо? Два человека одну котлету едят – это же форменное безобразие!

Я и оглянуться не успел, как он еще одну котлету притащил. Я никак не хотел у него половину брать, так он мне ее просто насильно всучил и все свою пословицу повторял.

– А за кочерыжками ты можешь всегда приходить, – сказал Санька, дожевывая котлету.

– Не надо мне кочерыжек, – сказал я. – Терпеть я не могу эти кочерыжки!

– Ну не надо так не надо, – сказал Санька. Он вздохнул. – Я, понимаешь, никогда не знаю, когда я наелся, все ем, ем, пока живот, как мяч, не надуется.

Вышел повар с ведром кочерыжек.

– Может, вы стесняетесь, ребята, так вы, ребята, пожалуйста, не стесняйтесь, берите-ка, берите кочерыжки!

Я назад отступил и говорю:

– Нет, нет, мы не стесняемся…

– Вы там ребят созовите, пусть они за кочерыжками приходят, – сказал он.

– Война окончится, – сказал Санька, – они и заберут.

– Скорей бы она окончилась, – сказал повар, – а то кочерыжки тут зря пропадают.

Он ушел со своими кочерыжками, а мы пошли по лагерю. Саньке как хозяину хотелось мне весь лагерь показать.

– Если тебе кочерыжки нужны будут, так ты завсегда можешь за ними приходить, – сказал Санька.

– Не очень-то я люблю их, – сказал я.

– А я их люблю, – сказал Санька.

– Чего же ты у него все ведро не съел?

– Как же я столько съем?

– Зато никогда на тот свет не пошел бы, – сказал я.

– Я и так не пойду, – сказал он.

Мы шли по лагерю, а Санька говорил:

– Как с людьми беседовать – я знаю. У меня на это есть талант, мне все говорят, что у меня есть талант с людьми беседовать. А у тебя этого таланта, по всей видимости, нет, так ты лучше помолчи, когда я с людьми беседую.