Я видел, как мчался встречный поезд, я хотел перебежать через пути и сесть на него, поехать обратно.

Но я не сделал этого. Я все стоял, а когда раздался свисток, я вскочил в свой вагон и поехал дальше.

Когда поезд вернулся в Баку, я не слез. Люди входили и выходили, а я сидел.

Опять я поехал из города. Я сидел в углу и не смотрел в окно, хотя я всегда смотрю в окно. Я смотрел на людей, но они ведь не знали, зачем я здесь, они и внимания на меня не обращали…

На одной остановке я сошел.

Я пошел к скалам. Дул ветер, и море было зеленое. Ветер гнал песок, и море шумело.

Было пусто.

И все казалось странным. Брезент с одного грибка сорвало ветром и понесло в море…

Солнце было сильное, и ветер был сильный.

И сильно били волны в скалы…

На обратном пути я выпрыгнул, не дожидаясь, когда поезд остановится, и вывихнул ногу.

Я еле до дому добрался. Нога у меня распухла ужасно.

В школу я не ходил несколько дней, все лежал с вывихнутой ногой. Я считал себя трусом – иначе почему же я тогда не пошел со всеми хоронить Петра Петровича?

Я просто трус, вот и все!

Не мог я видеть мертвого человека, который вчера был живой!..

Белеют паруса. Рябится море. Солнце жжет. Качаются слегка деревья. Мы с Алькой сидим на барьере.

– «Не бро-сай-те я-ко-рей, – читаем мы. – Осторож-но – кабель»…

– Разве кто-нибудь бросает сюда якоря? – говорит Алька.

– Написано, чтоб не бросали, – говорю я.

– Раз никто не бросает, так нечего и писать, – говорит Алька.

– Если б никто не бросал, наверно бы, не писали, – говорю я.

Мы молча смотрели на море.

– Когда я был еще маленький, то думал, что якоря просто так бросают. Думал, это старое заржавленное железо и его с корабля бросают. Чтобы эти якоря не валялись на кораблях. А потом я прочел эту надпись, подумал, потому, наверное, эти якоря бросать не разрешают, что это металлолом. А после я узнал про якоря, и мне было смешно, что я так думал…

– Про якоря я раньше тоже не знал, – сказал Алька. – Я раньше думал, якорями рыбу ловят. Бросят в море якорь, а на него рыба цепляется. Громадная такая рыба. И ее вместе с якорем вытаскивают. Как на крючок… Это все было детство, – вздохнул Алька.

– Самое настоящее детство, – сказал я.

– Помнишь про карусель? – сказал Алька. – Мы с тобой с утра в очередь становились, чтобы эту карусель крутить. Разгонишь ее – и катайся. Гармошка играет. С музыкой. И совершенно бесплатно.

– Много было желающих карусель крутить, – сказал я. – Один раз мы с тобой два часа крутились, а потом встали и упали. Лежим, и все кажется нам, что мы крутимся. А потом встали и пошли.

– Эх, давно это было, – вздохнул Алька.

– В прошлом году, – вздохнул я.

– Даже не верится, – вздохнул Алька.

– Совершенно не верится, – вздохнул я.

– Другие времена, – сказал Алька.

– Совершенно другие, – сказал я.

Мы еще раз вздохнули. Вдруг Алька спросил:

– Умрешь за живопись?

Он всегда внезапно что-нибудь такое спрашивает.

– Умру! – сказал я. – За живопись я готов в любую минуту умереть, об этом и спрашивать нечего.

– И я умру, – сказал Алька. – Живопись – это такая вещь, за нее вполне стоит умереть. Помнишь, нам Петр Петрович про Микеланджело рассказывал? Умрем за Микеланджело? – Он на меня так посмотрел, как будто я за Микеланджело отказываюсь умирать. Да я бы за него сто раз умер, даже не подумав.

Алька это сразу понял и говорит:

– Я так и знал, что ты за него умер бы.

– Конечно, умер бы, – говорю, – что за вопрос!

Мы с Алькой вздохнули, потом он сказал:

– Послушай, если мы умрем, как же мы тогда живописью будем заниматься?

– А зачем нам умирать, – говорю, – нам совсем не нужно умирать.

– В том-то и дело, что не нужно! – говорит Алька.

– Это ты, – говорю, – все придумал – умирать. Зачем нужно за живопись умирать, не понимаю! Наоборот, нужно больше жить, чтобы больше картин написать.

– Правильно, – говорит Алька. – Абсолютно правильно!

Паруса сверкали в море. Как будто они плясали в воде. Ветер налетал на море, и море рябью неслось в нашу сторону.

– А рамы ты выброси, – сказал Алька. – Раз мы будем делать монументальное искусство. Раз мы будем писать на стенах. Как Микеланджело. Размах! Во! – Он развел руками. – Во! Вокруг небо! Плывут облака. И в облаках картина.

Он уже вовсю врал. Показывал на небо и махал руками.

– В каких облаках? – спросил я.

– В небесных! – орал он. – В небесных!

Если ему чего-нибудь в голову придет, он думает, другие знают, что ему в голову пришло.

– Я уже поменял одну раму, – сказал я на всякий случай.

– Меняй! Меняй! – орал он. – Все меняй! Картины на домах! Идешь по улице и рассматриваешь картины! Здорово я придумал? Это я только сейчас придумал!..

Он немного отдышался и говорит:

– Вот кто я? Как ты думаешь, кто я?

Я на него удивленно посмотрел, а он говорит:

– Я – новатор! Я это только сейчас понял.

– Это почему же, – спрашиваю, – ты новатор?

– А потому, – говорит, – что я, можно сказать, первый человек на земле, который подал идею расписать все стены домов…

Я не дал ему закончить и говорю:

– Ведь до тебя Микеланджело писал на стенах…

Он так засуетился, я думал, он сейчас свалится с барьера, и говорит:

– Микеланджело внутри дома писал на стенах, а я снаружи! Ты видел, чтобы Микеланджело снаружи писал?

Очень уж хотелось ему новатором быть!

Я не знал и не видел, писал ли Микеланджело снаружи домов свои картины, но все равно я не верил, что Алька новатор.

Ужасно ему хотелось быть новатором, просто удивительно! Как будто без этого новаторства прожить нельзя. Живут же люди без этого. Никто им за это ничего не говорит. Пусть он не думает, что он скорее меня новатором будет. Ерунду какую-то придумал, про эти стены… Хотя, может быть, он действительно что-нибудь придумал? Может быть, только кажется, что в этом нет ничего такого, а на самом деле в этом много чего есть? Может, и вправду такого еще никто не придумал – расписывать все дома? Неужели за все время человечества никому в голову не пришла такая мысль?..