– …две тысячи четыреста пятьдесят на тысяча четыреста сорок восемь…

Я ничего не слышу.

– …Получается три тысячи восемьсот девяносто восемь… деленное… получается… прибавляя… итак… отнимаем…

Я ничего не слышу.

Смотрит на меня Кафаров. Звенит звонок.

Я подхожу к Тасе.

– Уезжаешь? – спрашиваю я тихо.

– Уезжаю, – говорит она.

– Насовсем?

– Насовсем. – И улыбается. Как будто это хорошо, что она насовсем уезжает!

– Ну… уезжай… – говорю.

Совсем ведь другое сказать хотел.

Она постояла, посмотрела на меня, а потом повернулась и пошла быстро. Я вслед ей крикнул:

– Это хорошо, что ты на меня не обижаешься!!!

Но она уже, наверное, меня не слышала.

Я хотел побежать за ней.

А потом не побежал.

Петр Петрович развернул свой завтрак и стал есть яблоко. Кусок хлеба с маслом он положил на подоконник.

Я стоял за стеклянной дверью и тоже ел яблоко. Большой кусок хлеба с маслом я положил на подоконник.

Петр Петрович поднял кверху яблоко и показал на бутерброд. Он как бы говорил: «Какое совпадение!»

Мы улыбались друг другу, и я вспоминал. Во втором классе я сочинил стихотворение. Я никак не мог решить, хорошее это стихотворение или нет. И стоит ли его читать? А вдруг это ужасное стихотворение? Вдруг там чего-нибудь есть такое ужасное, что я не вижу? Но в то же время, если я его не прочту никому, я так и не буду знать, что это за стихотворение. А может быть, это замечательное стихотворение? Что тогда? Краснея и волнуясь, я сказал Петру Петровичу: «Я написал стихотворение!» В классе были мы двое. Я специально выбрал этот момент, чтобы никого больше не было. «Это похвально, – сказал он, – прочти!» Я вышел на середину класса. Зачем-то влез на парту. Мне казалось, что стихотворение нужно читать непременно откуда-нибудь с высоты. «Не надо на парту, – сказал Петр Петрович, – слезь, это вовсе не обязательно». Я растерянно слез. «Читай на полу, – сказал он, – это лучше». Я стал читать:

Он вдруг перебил меня. «Куда, куда лезут?» – спросил он. «На скандал», – сказал я тихо. «Зачем?» – он вовсю смеялся. «Лезут – и все…» – сказал я.

Я не мог понять, почему ему так смешно. Он вдруг прекращал смеяться, спрашивал: «Люди лезут на скандал?» – и опять начинал смеяться. У него даже слезы на глазах появились.

«Ну, брат, насмешил», – сказал он. Я обиженно молчал. Наконец он спросил: «Сам, значит, написал?» – «Сам», – сказал я. «Сразу видно», – сказал он. «Что, плохо, что ли?» – «Нет, почему же, – сказал он, – смешно… давай дальше».

Дальше читать я не стал. Не хотелось мне почему-то дальше читать это стихотворение.

Мне вспомнился этот случай, и мне показалось, что он тоже вспомнил сейчас этот случай и поэтому улыбается. Сейчас-то я вижу, что это плохое стихотворение. Сейчас-то я сам вижу…

Я взял свой завтрак с подоконника и быстро ушел. А Петр Петрович остался. Он помахал мне рукой, когда я уходил.

Два урока прошли очень быстро. Я и сам не знаю, отчего это так бывает: одни уроки быстро проходят, а некоторые тянутся.

Я поднимался по лестнице. Шел в класс на последний урок.

Сзади меня говорили:

– Такие неожиданные вещи случаются не часто…

– Нет, это ужасно… это такая неожиданность…

– Ведь только что…

– В том-то и дело…

– Прямо… знаете… просто… как вам сказать…

– Нет, вы знаете, в это поверить трудно…

– И я, представьте себе, то же самое…

– Вы слышали, говорят, он пришел домой…

– Что вы говорите! Я этого не знал…

– Очень, очень неприятно…

– Изумительной души ведь человек…

– В том-то и дело… я и говорю…

Я сначала не очень-то слушал, что они говорили. А потом стал прислушиваться.

По коридору неестественно быстро прошел завуч Пал Палыч.

Пробежали по коридору несколько человек в одну сторону.

Я вошел в класс.

Кира Велимбахова стояла на стуле и тоненьким голосом повторяла:

– Петр Петрович умер… Петр Петрович умер…

Тася Лебедева плакала очень громко.

В класс вошла Мария Николаевна и сказала:

– Тише, ребята, тише… это большое несчастье…

Она так же быстро вышла, как и вошла, и я подумал, что она могла этого и не говорить. Совсем не обязательно было входить в класс и говорить, что это несчастье. Это и так ведь понятно…

Скрипнула резко дверь, и все повернулись. Это Тася Лебедева выбежала из класса.

Завуч Пал Палыч сказал в дверях:

– Занятия сегодня кончились…

Зачем-то зазвенел звонок не вовремя.

Все стали уходить.

«Этого не может быть, – думал я, – этого не может быть…»

Дома я сказал:

– Петр Петрович умер…

– Этого не может быть! – сказала мама.

И отец тоже сказал, что этого не может быть.

И отец и мать посмотрели в окно, как будто там, за окном, сейчас пройдет траурная процессия…

Все траурные процессии проходят мимо нашего дома. Были похороны генерала и похороны композитора. Генерал был убит на войне. Его привезли на родину с войны. Убит он был где-то на западе. Генерала везла на лафете от пушки шестерка лошадей. И было много всадников, много военных, много народу. Несметное количество венков несли за гробом композитора. Улицы колыхались, как море. На балконах, в окнах и на крышах были люди. Гремела музыка, и все шли медленно…

А за гробом Петра Петровича пойдут дети, наш класс и другие классы – вся школа.

Нет, я не пойду…

В день похорон я сбежал.

Я сел на электричку. Помчались за окном дома и виноградники. Я уезжал из города. Поезд мчал меня за город. Я вышел в тамбур. Сел на пол. Мысли прыгали в моей голове как сумасшедшие. Я не знал, куда еду, и просто сидел.

Вся школа сейчас, наверное, идет мимо наших окон. Весь наш класс. Все идут хоронить Петра Петровича, а я здесь сижу в тамбуре… Я все хотел встать, пересесть на встречный поезд. И поехать обратно. И все не мог. На одной остановке долго ждали встречный поезд. Все вышли из вагона и ходили по перрону. Я встал и вышел на перрон.