Некоторое время я иду по колышущимся полям кукурузы. В зарослях резвятся животные с молодняком, набирают вес. У подножия деревьев, обрамляющих кукурузное поле, лежат плоды, и я вижу мух, мух едят пауки, а пауков — птицы, птиц — что-то маленькое, хитрое и зубастое, но лица его я не вижу, оно прячется, и все они бледные почти до прозрачности, как рыбье брюхо. Да и я сам тоже: странное белое лицо, белая кожа, длинные руки и ноги. Андрогинное тело будем пока считать любезностью.

Сладковатый запах течет среди стеблей кукурузы, так что слюнки текут. А потом я слышу крик, радостное приветствие и вижу симпатичного юношу, который машет мне с ветви дуба, возвышающегося над садом.

— Не сходи с тропы.

— Я и не собирался.

— Это к лучшему.

Я не схожу с тропы. Нельзя сходить, если ты не идиот. Сколько раз нужно это услышать — в каждой сказке, какую тебе рассказывали? Не сходи с тропы. Юноша смеется и машет мне вслед. Что-то плотоядное рычит в зарослях за приманкой.

Для чужаков Загрей кажется преданным одной цели — выяснить, кто ты такой. Если позволить себе отвлечься, события станут все более дикими, чтобы выявить, каковы твои настоящие базовые ценности. Однажды я видел, как за целым отрядом посетителей с Линдхольма погнался тигр и разорвал их на части, потому что они не могли решить, сотрудничать или спасаться — выбрать между социализацией и личными потребностями. За это Загрею пришлось заплатить солидную компенсацию, поставить новые тела и целый особняк, и еще много всего по статье возмещения убытков. Когда они уезжали, обещали скоро вернуться. Загрей пообещал, что в следующий раз они смогут быть тиграми, и думаю, это стало верным залогом того, что они никогда не вернутся — если только не они сейчас там, в траве. Возможно, некоторые из них до конца не ушли.

— Z, мне надоело. Ты меня звал, я здесь. Что происходит?

Снова бабочки, от ладони до шеи. Что это? Похлопывание по спине? Эротическая увертюра? Или просто эхо?

— Ну хватит. В чем депо?

Разговорная речь, простые слова. Обычная болтовня, потому что, если мы не друзья, значит, мы что-то другое, чему еще предстоит дать определение. Не хочу стать объектом следующего дознания, его увлечением. Он — отличный собутыльник, но лечиться к нему не пойдешь.

Z не отвечает, но я чувствую его у себя на плече, он смеется тучей красных бабочек-адмиралов, кашляет мотыльками. Он что-то сделал. И все плохо.

Я заворачиваю за угол и внезапно оказываюсь в деревне, где на похоронных дрогах посреди площади лежит женщина: белая женщина, на коже начерчены черные полосы так густо, что ее нагота становится неважной или незаметной. Нет, не начерчены — выгравированы. Высечены. Нет. Это не полосы на теле. Это швы.

Ее рука шевелится, снова, затем она потягивается. Потягивается, изгибается, и швы расходятся. Жабры? Загрей сделал себе тела с жабрами? Тут что, скоро будет потоп? В этом дело?

Но нет. Не в этом. Она снова наклоняется вперед, и на теле открывается новая полоса — алая и широкая; другие тоже теребят свои тела, и на них открываются разрывы, как павлиньи перья, так что внутренности видны при движении. Я молча смотрю. Белые органы, белая кровь.

Они танцуют. Я слышу, как с легкими шлепками на землю опускаются их стопы; легкие выдохи, когда они подпрыгивают и кружатся друг с другом; новые разрывы открываются и закрываются на телах; проблески цвета в общей серости. Человеческое тело — вещь вполне совершенная, сбалансированная и сильная, способная работать на довольно разнообразном и даже дешевом горючем, чтобы производить сознание. Удивительно. В менее высокотехнологичном контексте — до победы над инфекциями или сразу после крушения системы антибиотиков — или если ты в детстве смотрел много медицинских сериалов, отверстия в человеческом теле означают смерть, трагедию, внештатное происшествие. Здесь не так. Нет ни разорванных кровеносных сосудов, ни тревожных криков. Эти тела для того и изготовлены, они исполняют свое предназначение на славу. Потом танец прекращается, и они расходятся по домам, вот и всё. Будто часы с кукушкой через минуту после ровного часа.

Я вообще не понимаю, что здесь делаю.

— Карнавал — это красота. Краса есть правда. Правда безвременна.

Голос говорит это откуда-то издалека, вздыхает. Z обожает играть с перспективой и со сценами, чтобы ты забыл, что он со всех сторон, всюду, и что в нем нет ни единого места, которое могло бы тебя разозлить.

— Чего ты хочешь?

— Решений, — говорит Z, и крылышки мотыльков складываются в губы у моего уха. — Универсальных решений, временных нитей и Универсальный Растворитель. Слезы Панацеи. Двери и колеса.

— Говори по-английски, или я пойду домой.

— У меня есть дверь. Внутри, снаружи, живет la vida loca[33]. Но вовсе не loca. Tempora. Atempora.[34]

— Tempora?

Ты серьезно?

— Показать?

Несет чушь, цитирует старые песенные хиты. Нужно отключаться, вернуться домой, а сюда — когда Загрей приведет свои мысли в порядок. Но atempora?

— У тебя есть машина времени?

Неодобрение. Хитиновые пальцы закрывают мне рот.

— Окно портного. Кроме шуток.

— Не бывает такого. По-настоящему не бывает.

— И все же — дверь. Подход, угол, перспектива. Да. Для тебя, за плату, навсегда, да. Гномон отправится в путь и сделает для меня кое-что, Гномон трансформируется. Голубая морфо красивая. Атлас большой. Мертвая голова, если хочешь. Гномон станет тем, чем станет Гномон, камень задает течение реки, а не река стирает камень. Вселенная меняется, всегда была такой, в спутной струе: вода падает. Мёусю.

Вот оно что, точнее, что-то тут есть. В центре деревни стоит странная, открытая конструкция: будто из проволоки сделан план комнаты, где висят пять панелей.

— Куда падает вода?

— Вода падает из верхнего океана в нижний. Кровь и серебро, акула в воде, странствие героя. Апокатастасис и катабасис. Нет награды без риска. У всего есть цена, даже у антифинальности.

Вода падает. Слышишь?

Вода падает.

Я прислушиваюсь, и той частью себя, что касается длинного, странного сознания Загрея, — слышу.

* * *

Вспомни будущее, о котором тебе рассказывали в детстве, будущее, где пригороды располагались на орбите, а в каждом гараже стояла ракета. Теперь представь себе следующее будущее, и следующее за ним, и еще одно, пока не окажешься в голубой бесконечности, где дети сосут пальчики на внешних уровнях звезд, а холстом для художника служат целые планеты. Беспредельную игровую площадку человеческой жизни, где все возможности находят воплощение. Одни уподобляются богам, другие — созданиям из волшебных сказок, третьи — просто люди, пусть и неуничтожимые в привычных понятиях. И все радостны, и никто не печалится.