— Такова моя цена.

— Да. Я хочу знать почему.

Я чувствую какое-то движение в одолженной голове, мотыльки откладывают яйца, но если это ответ, он на языке, которого я не понимаю.

— Z?

— Так хочется.

— Тебе.

— Ты хочешь получить Чертог. Ты согласишься, конечно. Думать иначе — зря тратить… время.

Скрежещущий смех. Да, Z. Очень остроумно.

Разумеется, Z прав. В конечном итоге нет вариантов, при которых я откажусь. Создание вне времени, с доступом к смежным мгновениям на всей протяженности его существования, может скользить вперед-назад по временной оси, фактически решая проблему бренности и создавая петлю вечности — наверное. Насколько успешной покажет себя такая стратегия, когда придет настоящий Dämmerung, фрагментация и гибель истории в конце времен, — вопрос открытый. Мне никогда не нравилось строить стратегию на идее петли: кажется, что, когда все поле, где существует петля, стирается, с ней происходит то же самое. Можно возразить, что, поскольку петля нигде фактически не касается точки, где это происходит, она не прекращает существовать. Но экспериментально этого не доказать, если не выходить за пределы процесса, а возможно ли это, предмет другого эксперимента, который порождает еще одну, более неприятную петлю. Подводя итог: меня не привлекает такая сомнительная вечность. Тем не менее оказалось, что этой высокой философской позиции придерживаться куда легче, пока тебе никто не предлагает на тарелочке настоящую машину времени.

* * *

Я делаю некоторые приготовления. Важно ли какие? Тебе так важно знать, что я настраиваю ограничения потока сознания, предупреждения переполнения лабиринта, фильтры мышления и перезагрузочные боксы, а также готовлю множество других трюков — все эти психологические аналоги защитной брони, которую надевают члены команды по обезвреживанию бомб, впрочем, веры в их эффективность примерно столько же? Нет, не важно. Для тебя это все белый шум, кодовый язык франкмасонов, которые еще не заложили первый камень своего храма. Так что не спрашивай. Я готовлюсь. Можешь себе представить, что я просто пакую чистые носки и зубную щетку. В моем мире отвлеченные концепции обрели плоть, здесь материя предполагает, а разум располагает. Что у тебя в голове, то и есть на самом деле.

Когда-то, вскоре после того, как я стал тем, чем стал, избалованный сынок одного поселения в Протяженности захватил мой инстанс и собирался вобрать его в себя. Думаю, все началось как проверка на смелость, одно из дурацких возрастных испытаний, отказ от которых влечет пьянство и ритуальное унижение. Впрочем, с определенного момента его стремление стало обсессивным, что, несомненно, вызвало ужас у его сверстников. Многие недели он готовил инстанс в закрытой комнате. Он очень много читал о «примачивании», у него было достаточно денег, чтобы создать идеально подходящую для этой цели среду. Недостаток опыта он компенсировал тщанием. Он изолировал мой инстанс и преуспел в том, чтобы погрузить его в состояние страха и одиночества, необходимые условия для отступничества. Он включил фрагмент в свое сознание и упивался странными проблесками моих воспоминаний, к которым теперь получил доступ. Моя манера мышления его опьяняла, он хотел получить еще. Он глубоко проник в инстанс, начал учиться повторять его паттерны. Сам стал себе наркотиком.

Я, конечно, разозлился, но в конечном итоге инстанс — лишь инстанс. С моей точки зрения, это была мелочь, как если бы он отрезал у меня локон волос, чтобы носить на лацкане. Можно было бы подать на него жалобу. Но, скорее всего, я приберег бы этот случай на будущее, чтобы получить взамен услугу.

Через пять месяцев он потерял покой. Разврат и гедонизм сверстников показались ему пустыми. Он начал много читать, проводить время с учеными и мыслителями, поэтами и священниками. Их ответы его не удовлетворили. Он узнал о дальней тени конца и понял, что у них нет утешения. Они все впали в фатализм либо в слепое отрицание, и вся Протяженность, огромная, почти бесконечная, глубокие эксперименты с мышлением и биологией других, ваявших миры как произведения искусства, — все это не влияло на приближавшееся разрушение самой вселенной. Если коротко: я заразный, и он мной сильно заболел.

Через два года, тридцать восемь недель и четыре дня после того, как он поглотил мой инстанс, он пришел ко мне домой, чтобы извиниться и попросить разрешения стать частью меня. Мы с ним долго говорили тем вечером; крошечная искорка страха и ужаса обхаживала громадную массу тех же чувств. Наконец, убедившись, что он действительно этого хочет, я подключил его через ворота того инстанса, который он украл, а потом растворил его в собственных тенях. Он истаял, а я вырос.

В те времена было неслыханно, чтобы больший разум целиком поглотил меньший, пусть даже по взаимному согласию. Потом это запретили законом. От меня все отвернулись. Я ведь ем детей. Как чудовище. Как акула. Тем не менее его сознание живет во мне. Его воспоминания здесь, его реакции, его интеллект — одна десятитысячная того, что есть я. Он не жив — не более, чем твой палец жив отдельно от тебя, но он и не мертв. Во мне — он действует. Что у тебя в голове — у меня в голове — то и есть на самом деле.

Помню чувство, которое я испытал, принимая его: ошеломительную безбрежность океана, в котором он растворялся; порыв к невозможному побегу блекнет, когда он становится все меньше собой и все больше мной, а вместе мы поворачиваемся к врагу большему, чем являемся оба. В этом повороте он исчезает, и я вновь остался один.

* * *

Загрей вьется вокруг меня, пока я тружусь, лезет с непрошеными советами, ноет и щекочет мои мысли. Если я — в некотором смысле заразное состояние сознания, то Z, похоже, чесотка.

Девять часов спустя я считаю, что сделал все, что мог. Нахожу подходящее место, где каждый из множества меня может сесть, вспоминаю ненадолго фрактальную, похожую на рыбьи потроха, сетку моего физического расположения во вселенной. Если будет неладно, я не хочу потерять сознание, упасть и сломать что-нибудь. И уж точно не хочу вступить в первый контакт с миром за пределами моего мира с десятью тысячами разбитых носов в голове.

Затем я оглядываюсь по сторонам в надежде, что Z явится лично, пришлет нормальный инстанс на прощание, но нет. Он не делает различий между меньшими и большими точками своего нейрального присутствия: мицелий настолько же, насколько и человек. В некотором смысле он все равно пойдет со мной, в лице моей кишечной флоры, — вся соль в том, что он уже там.

Так что никакого особого прощания я не дождался. Просто вхожу в центр примитивного каркаса Чертога, и всё. Через некоторое время я спрашиваю:

— Эта штука вообще работает?

А потом она сработала.

* * *

Представь, что изящно совершенная машина вскрывает тебе череп и распутывает бесценные сплетения твоего мозга на нити, чтобы их можно было очистить, промыть и вылечить, а затем снова собрать в ту же самую структуру. Представь микроскопические пальцы, добрые и прохладные, которые касаются твоей мяготи, поддерживают каждое звено в цепи сознания, ласкают расстроенные нервы, так что даже это жуткое касание превращается в удовольствие, самое интимное и нежное из вторжений, будто рука возлюбленного накладывает бальзам на гнойную рану. Представь, как знаешь с математической достоверностью, что всякая частица твоего «я» сохранена и лежит наготове, чтобы в этой чудовищной операции данные не потерялись, даже кровь из порезов на черепе не пропала, ни одна клеточка кожи не исчезла. Представь, что починка, сварка, плетение безупречны, и ты можешь расслабиться, провалиться в заботливую темноту, зная, что, когда закончится этот день и странное, беспардонное ощущение присутствия, которого ты не видишь, но тем не менее чувствуешь безымянным чувством, какой-то гранью проприоцепции или сущностного ощущения целостности тела, — когда все это закончится, ты останешься собой и даже более чем. Ты вознесешься, вытечешь наружу, омоешься, и все части будут работать лучше, чем прежде. Ты будешь быстрее играть на фортепьяно, чаще смеяться, думать яснее и любить крепче.