А теперь спроси себя: что случится, когда дети на этой площадке подрастут и осознают, что они все равно конечны, ограничены окончательной гибелью всего сущего? Et in Arcadia ego.[35]

Они обезумели.

А потом в один прекрасный день пришли в себя и продолжили жить так, будто ничего не произошло. Перестали об этом говорить, вроде бы смирились. Честное слово, я не знаю, какое из состояний вызывает у меня больший ужас.

Но на краю вселенной был дом, и в этом доме жили все забытые, покинутые, слишком странные и чужие этого разбитого идеального мира, и эти жители — освобожденные преступные личности, поэты и реформаторы, мечтатели и рецидивисты — не могли забыть. Случайно они оказались хранителями тайного знания, которое было притом очевидным, но остальные предпочли закрыть на него глаза.

Однако они знали, что такое конец, и боялись. Они решили что-то предпринять.

Они проголосовали и обнялись в последний раз как разделенные, разные личности. А потом выключили все свои протоколы безопасности и файрволы и приняли мысли друг друга. Разделили грехи, печали и устремления, всю грязь и скуку всех жизней, все темные тайны, которых стыдились, всю радость, любовь и страх. Прежде всего страх, и гнев, и решимость добиться цели, которая позволила каждому превзойти самость и стать другим, тем, что было нужно: новым созданием, одновременно разумом, оружием и крепостью — мной.

Я — Гномон, иногда именуемый Тысячеглазым, иногда — Модулирующим Каноном. Я помню, каково это — быть раздельным, суммой лишь одной жизни. Я помню, каково это — жить в общине, чувствовать поддержку, родство и заботу. Чувствовать, что даже этого недостаточно. Я помню, каково это — чувствовать поражение перед лицом обстоятельств. Помню сомнения и нерешительность. Помню страх.

Я их помню, но больше не испытываю.

* * *

Теперь уже все мое местное тело чувствует крылышки бабочек-мыслей Загрея, будто они решили на мне поселиться. То ли Z окончательно забыл о манерах, то ли контролирует микромозги хуже, чем прежде. Они протекают в меня. Если я посмотрюсь в зеркало, увижу, как их новое сознание встает в моих глазах? Если бы я снова увидел павлинообразные инстансы, покрылась бы их кожа яркими узорами крылышек, как цветок в глазах мухи?

Я подхожу к каркасу, который Загрей назвал Чертогом Исиды. В центре его нечто странное, не могу рассмотреть. Белый свет, черные тени, но все неправильно, будто они забыли, где им положено быть.

— Не машина. Место, определенное отсутствием места в пространстве или времени. Схождение на границе всех вещей и мест, паттернов и образов. Всеприсутствие на временной оси: всякая секунда его существования, смежная с любой другой. Потому — да, своего рода машина времени. Суть в картографии, навигации.

Почти бесконечное число отрезков времени, и все — смежные друг с другом. Перейти из одного места в другое… как лизнуть одну-единственную песчинку из всего песка на берегу, а берег раскинулся на миллионы миль в обе стороны, а песчинки — не больше атома. Да уж, дело за малым.

— Представь себе мир в трех измерениях, оси X, Y, Z.

— Ладно, хорошо.

Не совсем, но пусть.

— Z обладает собственными кардинальными направлениями, измерениями, сложенными как крылья. Их пять в первом образце, и движение по ним есть движение, окрашенное для нас в цвет времени или энтропии. Дай им имена: внутрь, наружу, иначе, не, точка зрения и любопытство. Подчинение, терпимость, осуждение, наказание и возмещение. Сладкий, соленый, кислый, горький и умами. Ми, соль, си, ре, фа. Какие хочешь. Их невозможно постичь снаружи.

Значит, Z побывал внутри и вернулся? Или — куда тревожнее — часть его все еще внутри? Может, отсюда новое чувство двунаправленности в его мыслях — может, я говорю с разумом, который видит наш разговор из прошлого, будущего и настоящего одновременно? Z говорит со мной или лишь повторяет то, что помнит? И если так, сколько разговоров он видит оттуда? Он выбрал тот, который ведет к нужной ему цели?

— Чертог состоит из сложной информации, расположенной особым образом. Это не предмет, а граница, схождение, переход. Нельзя сказать, что по нашим меркам он эфемерен. Он существует постоянно, по всей длине, но если бы он не был точкой схождения, заполнил бы всю вселенную во всех временах. Он проявляется или раскрывается, лишь когда нужная информация расположена должным образом. Потому — дверь, что может открыться или закрыться, комната, которая существует лишь иногда и только для тех, у кого есть глаза, чтобы видеть. Хочешь получить ключ?

— Timeo Danaos et dona ferentes.[36]

— Я не грек. И это не дар, а обмен. Не Лаокоон, а Фауст.

— Тоже отличная перспектива.

— Я не пытаюсь притворяться другим.

— В этом ты уникален.

— Мы оба уникальны и потому подобны, и потому наше подобие обнаруживается в обладании качеством, которым ни один из нас более не обладает. Мы же останемся друзьями?

Мотыльки на моих губах. Вода падает.

— Ты уже знаешь, что я собираюсь сказать?

Есть способы одолеть врага, который заранее знает, что ты сделаешь, но они очевидным образом весьма необычны.

— Я знаю лишь то, что ты уже сказал. Возможно, ты скажешь что-то еще. Возможно, ты передумаешь, а возможно, я лишь вижу сон. В последнее время я вижу много снов.

— Хочу.

Разумеется, я хочу получить этот ключ.

— Тогда сделай для меня кое-что.

— Что?

— Ты должен убить банкира, алхимичку, художника и библиотекаршу.

Я думаю, он сказал «библиотекарша». А может, «охотница». Это не слова, а координаты, сложные знаки со значением личности, места и времени. Имена, определяющие смысл и соотношение в совершенном порядке — в точке схождения, понятой так, как я никогда не понимал прежде. Может, Z пролез в мою голову, чтобы этот разговор для меня обрел смысл? Я думаю сам или уже с помощью его разума? И если так, как это повлияет на мой выбор?

Что ж, я — Гномон.

— Согласишься это сделать — получишь его. Целиком. Навсегда.

Голос мотыльков стих, упорхнул, и я остался рядом с Чертогом Исиды и мучительным ощущением побегов Загрея в моем заемном мозгу.