Правда ведь — чудесное, позитивное, жизнеутверждающее преображение?

Удержи эту мысль, недвусмысленное чувство благотворного совершенства.

А теперь пойми с тем же рвением, с той же ясностью уязвимого продолжения себя на столе, точно бабочка, высвобожденная из костяного кокона, что хирургическая машина сломана, все окна и двери операционного театра открыты настежь, а за ними — серое грязное небо, резкие порывы ветра несут внутрь песок и птичий помет, мельчайшую пыль из грязных двигателей, вирусы и бактерии, грибки и паразиты, омерзительные обломки растений и гравий валятся в комнату как дробь. А теперь, когда паучьи лапы машины разглаживают и теребят заикающуюся сущность твоего тела, все запчасти и медицинские инструменты улетают в воронку воющих ветров, но влетают голодные чайки и вползают плотоядные муравьи. Чистые, блестящие части тебя покрываются грязью, их клюют, в них откладывают яйца, чтобы вырастить слепых личинок или просто сожрать на месте, — но ты живешь. Ты живешь и продолжаешь думать и знать, что происходит. Чувствуешь, как сложный узор твоего «я» растворяется, будто ты — гусеница в коконе. Тебе соврали в детстве: личинка не становится ангелом. Она тает и умирает, и из этого зловонного бульона рождается новое животное. Метаморфоз — не переселение душ, а переработка мяса.

На операционном столе ты исчезаешь. Этого человека больше нет — все цвета и краски, богатство истории и жизни, все привычки, познания и планы.

Их.

Больше.

Нет.

Я чувствую подтверждение в уменьшившейся тревожности Загрея, отзвуке его удвоения в моей голове. Я падаю.

Я думаю, что можно было это предвидеть. Почему я не задал больше вопросов? Может, инфекция Загрея — незаметная микробная опрометчивость? Coccidioides immitis[37]наверняка или что-то вроде: головные боли, белые слезы и ошибки суждения. Прямо влияет, конечно, лишь на этот инстанс, но поток симпатических гормональных выбросов доведет дело до конца во всех остальных телах. Очень умно. Очень в духе Z. Спасибо, Z. Иди в жопу, Z.

Я могу тут умереть. Мои мысли путаются, и я забываю мелочи от боли.

О фа ла! Сейчас я, наверное, потеряю сознание. И что тогда делать?

Я уже пытался тебе сказать: я не такой, как ты. То, что есть я, не работает так, как работаешь ты.

Что с того, что я не могу вспомнить вчера? Что теряю память своих прежних личностей? Что с того? Думаешь, за все время своей жизни я никогда о таком не думал? Кто я? Заблудшая овечка? Театральный злодей или персонаж комикса, вечно пораженный детскими трехцветными схемами гроссмейстеров, чьи замыслы были бы очевидны любому сколько-нибудь внимательному читателю?

Что я буду делать?

Я — Гномон, иногда именуемый Разящим Ангелом, изредка — Последним Бастионом. Я буду жить вечно в черепе следующей вселенной, а потом еще одной, и еще, пока вокруг меня не накопится вселенных без счета, и, может быть, рано или поздно я придумаю более простой способ решить эту проблему, либо в конечном итоге следующая вселенная просто увидит, как я стою в облачении из шкур и костей прежних, поймет намек и пойдет в жопу.

И что ты будешь делать?

Выйти из Гномона — это как вынырнуть из бассейна с медом. Сквозь сладкую линзу я вижу собственное тело в обезвоженном золоте, но клейкая стена непреодолима. Одно лишь касание другого разума затыкает мне рот. Он огромен. Я — личинка, рвущаяся на волю из одной-единственной шестиугольной соты, но улей затопило, и поток меда заполняет проходы, где должен быть воздух, меда из неземных цветов и запахов, для которых у нас нет названий. Я рвусь вверх и бью ножками, крылышки ломаются и отрываются от панциря, оказавшись в слишком густой для их новорожденной хрупкости среде. И пока они опускаются в янтарную глубь, я бью ножками, спасая свою жизнь.

Гномону плевать, что будет уничтожено. Он все сделает, абсолютно все, чтобы добиться желанной цели. Это самое могучее существо, которое я создала у себя в голове, его переполняет неукротимая решимость. Нужно следить, чтобы он не учудил чего-то слишком разрушительного. Мне и так бед хватает. Похоже, мне грозят повреждения мозга, если я буду и дальше сопротивляться. Такое происходит, когда кто-то пытается выкрутить из себя Джона Генри против дознавательной машины.

Мы с мужем любили петь эту песенку. Знаешь ее?

Обожаю эту песенку. Как вспомню слова, сразу пою, хотя бы себе под нос. Пою, когда взбираюсь по приставной лесенке, чтобы поставить на верхнюю полку старый выцветший томик в мягком переплете. На этот раз я не могу петь, потому что меня лишили доступа к собственному рту, но я слышу, как некий обладатель очень паршивого голоса снова и снова пытается выговорить слово, в котором много «м» и «н». Мономания. Мнемоника. Ноумен. Ужасный звук. Пусть он замолчит. Звучит так, будто он страдает афазией. Нелепо.

Я слышу своими ушами.

То есть я снова подключена к своему телу. Они меня вернули.

А потом — да, знаю этот голос. Не этот шамкающий, мычащий, унылый, а настоящий — чистый и внятный.

Это я. Это я пою.

Мерзкий, ужасный винегрет звуков: это я пою.

На экранах я вижу собственное лицо, заплаканное, и вижу слова, в которые не хочу верить и даже понимать.

Музыка во мне сломалась.

И в другой комнате я слышу, как они говорят: «У нее было музыкальное дарование».

У нее было музыкальное дарование, но больше его нет.

Это Гномон сделал, чтобы освободить под себя место? Это его тоннель сквозь время? Через мою музыку? Может, выбор был — музыка либо та часть, которая отвечает за сердцебиение. Тут осталось не так много места. Они думают, то был инсульт, но во многом это не так, просто такое происходит, когда пространство в мозгу заканчивается. Я слишком много всего переиначила; нижние уровни должны заниматься работой тела, но я, кажется, их слегка перегрузила.

Сильно перегрузила.

Да и зачем вообще Гномон? К чему здесь такой грубый инструмент? Он во всем — засунул пальцы и побеги; кажется, будто он тут с самого начала, но он вроде новый, подсаженный, просто сделан так, чтобы казаться частью набора. Я его на ходу придумала? Зачем?

Проверка. Проверка. Кириакос, Афинаида, Берихун. Банкир, алхимичка, художник. И я — библиотекарша. Все на месте, все в порядке. Четыре лика Дианы вертятся и вертятся, чтобы ни к одному из них не удалось прикоснуться.