— Фьямма, тыможешь утихомирить своего братца? — спросила Мария.

Девочканаклонилась к Мануэлю и прошептала ему на ухо:

— Если ты непрекратишь, я все расскажу маме.

Мануэль тотчас жепритих.

Мария остановиламашину у входа в здание начальной школы. Мальчик вылез, накинув на головукапюшон от дождя, и бегом скрылся в подъезде, даже не попрощавшись с матерью.

— Может быть,ты мне расскажешь, какая муха его укусила? — обратилась Мария к дочери,когда «Типо» вновь влился в поток транспорта, направляясь к частному женскомуинституту, где Фьямма училась в шестом классе.

Девочка беспокойнозаерзала на сиденье, закашлялась и принялась теребить «молнию» на своем плаще,но не ответила.

— Я задалатебе вопрос. Знаешь ли ты, что происходит с твоим братом? — повторилаМария.

Чувствуя себяприпертой к стенке, Фьямма ответила шепотом:

— Он ревнует.

— Ревнует? Нокого? К кому?

— Тебя кребеночку, который должен родиться.

Несколько днейназад Мария вернулась в Модену вместе с детьми и Мистралем, который теперь, сосвойственным ему стоическим упорством, проходил долгий, изматывающий курсреабилитации. Она была на четвертом месяце беременности и, разумеется,поговорила об этом с детьми. Фьямма тогда обняла ее и спросила: «А можно мнетоже стать его мамой?» Мануэль никак не откликнулся на новость.

— Так вот чтоего беспокоит, — проворчала Мария. — Но почему он все тебе рассказывает,а мне ни слова?

— Честноеслово, мамочка, он мне ничего не говорил. Это я сама сказала Мануэлю, а онтолько подтвердил. Я догадалась.

— Какимобразом? — с любопытством спросила мать.

— Он говорит,что ему не нравится, когда в доме посторонние.

— Ты просточудо, девочка моя, настоящее чудо! — с восторженной улыбкой воскликнулаМария. — Я постараюсь больше времени проводить с Мануэлем. Слишком долго яоставляла его одного. Но что же я могла поделать, когда ваш отец был так болен!

— Со мной тытоже мало говорила в последнее время. Но я не ревную, мама. Я знаю, что ты менялюбишь.

Они подъехали кшколе, где училась Фьямма. Мария заглушила мотор, а ее дочь приготовилась выйтииз машины.

— Погоди, —окликнула ее Мария. — Ты права, в последнее время я тебя совсем забросила.Это будет ужасно, если мы сегодня прогуляем школу и устроим себе выходной?

— Может, этои не ужасно, — задумчиво ответила Фьямма, — но ты же знаешь, я тугосоображаю, мне труднее дается учеба, чем моим одноклассницам.

Однако Мария уже завеламашину.

— Я хочунемного побыть с тобой, и чтоб не звонил поминутно телефон, чтоб не работалфакс, чтобы друзья не вваливались в дом незваными, ну, словом, чтобы нас никтоне беспокоил, — пояснила она.

— А куда мыедем? — захотела узнать Фьямма, уже почуяв сладкий вкус запретного плода.

— Вкондитерскую, конечно! — решила Мария.

Они вошли вкафе-кондитерскую «Молинари», где Марию сразу же узнали.

— Две чашкишоколаду и пирожные с кремом, — заказала она, направляясь к угловомустолику, самому укромному во всем зале.

Мария и Фьяммасняли плащи. Девочка лучилась радостью.

— А тызнаешь, мама, ты заказала как раз то, что мне больше всего нравится. Но я недолжна этого есть. Мне нельзя.

— Мне тоженельзя, — заговорщическим шепотом сообщила Мария. — Беременнымженщинам категорически запрещено переедать, они должны соблюдать диету. Но ядумаю, разок нарушить правила все-таки можно. Это пойдет нам на пользу.

— Мы — двевеликие грешницы, — торжественно провозгласила Фьямма.

Мария кивнула:

— Так приятноиногда согрешить!

Шоколад былгорячим, сытным и вкусным.

— Мама, а тыправда хочешь этого нового ребеночка? — спросила Фьямма, жадно поднося корту трубочку с кремом.

— Что завопрос? Конечно, хочу. Все мои дети были для меня желанными.

— И ятоже? — не отставала девочка.

— Особенноты. Я ждала тебя всем сердцем. Ты была частью меня и человека, которого я оченьлюбила, — ответила Мария с нежностью.

— А потом,когда я родилась и ты узнала, что я — даун, ты все равно меня любила?

Мария вспомниласвое отчаяние и то инстинктивное неприятие, которое она испытала к этомуребенку, когда через неделю после родов ей сообщили правду о патологии.

— Мне былострашно, Фьямма, — сказала она вслух. — Ты была такая слабенькая. Итакая лентяйка! Ты даже не умела сосать молоко из моей груди. И ты была совсемне похожа на Петера и даже на меня. Только на лбу у тебя был чубчик рыжихволос, как у меня. Вот за этот чубчик я и назвала тебя Фьяммой [48].В первые дни никто мне не объяснил, что ты не такая, как другие. Я смотрела вэти твои раскосые глазки, видела, как медленно ты двигаешься, и ничего непонимала. К тому же меня пугало, что ты никогда не плачешь. Казалось, ты хочешьумереть. Тогда я подумала: раз ты такая грустная, значит, я сама в этомвиновата. Я очень много плакала и горевала, когда Петер умер. И мало мне былогоря, так меня еще унизили, выгнали из дома твоего отца на озере Комо. Мнесказали, что дом закроют, и предложили денег. Я отказалась от денег, отказаласьот всякой помощи и уехала, вернулась домой в Каннучето, туда, где я родилась.

— И тогда тывосстановила дом бабушки и дедушки? — спросила Фьямма, заставляя мать всто первый раз пересказывать историю семьи Гвиди.

— У меня былав банке довольно солидная сумма, полученная от страховой компании послевзрыва, — объяснила Мария. — Я эти деньги никогда не трогала, но втот момент решила их использовать, чтобы заново отстроить дом и открытьресторан.

— И ты так исделала, да?

— Ресторан яоткрыла года через два после твоего рождения, когда мы с тобой уже былибольшими друзьями. Сначала, когда доктор мне объяснил, что ты не такая, каквсе, я все никак не могла понять. Я была одна, мне не на кого было опереться, ябез конца плакала и чувствовала себя ужасно. Поэтому я оставила тебя вбольнице, ведь тебе нужен был особый уход, а я в то время не могла тебе егодать.

Как только у менянемного прибавилось сил, я отправилась искать тебе няню. Рашель была вдовой, япопросила ее переехать ко мне, чтобы помочь растить тебя. Она согласилась, итогда я поехала за тобой в больницу. Рашель стала тебе отличной няней. Она тебябаюкала, мыла, кормила. Я не знала, как взять тебя на руки, все боялась сделатьчто-то не так. Мне даже прикоснуться к тебе было страшно. Мне становилось всехуже и хуже, все тяжелее на душе, я пришла в отчаяние. Наконец однажды вечеромРашель сказала: «Я ухожу. Девочка в кроватке». И ушла, оставив нас с тобойодних.