– Много могло быть таких мечей?

– В каком смысле? – не понял Габ. – Простых мечей полно, хотя всякий старается прилепить на свое оружие какую-нибудь блестку или камешек. Но вот таких – с такой гардой, которая только кажется простой – всегда было мало. Я уж не говорю о самом клинке. А в наше время такой меч и не сыщешь. Если они и есть, то хранятся в хорошо охраняемых оружейных комнатах под многими замками. Хотя, если ты не мастер и даже вынешь такой клинок из ножен, то ничего не поймешь. Скажешь, что не меч, а ерунда. Поделка. А издали так и вообще – барахло. Обманчивое впечатление. А что такое?

– Я уже видел такой меч, – прошептал Тис. – Примерно полтора года назад. Скорее всего, именно этот. Его хозяин подарил мне вот это.

Тис сдвинул рукав и показал кузнецу браслет из изогнутых клыков.

– Я не знаток в амулетах, – признался Габ, – но с такими мечами не расстаются по доброй воле. Похоже, у бывшего хозяина этого меча не все хорошо сложилось.

– Да, – пробормотал Тис. – Я просился к нему в спутники, но он отказал мне. Сказал, что его иногда убивают.

* * *

Когда Тис поднимался по лестнице северной башни, ему послышались шаги. Те самые шаги, которые слышал воин Айран, когда уже лежал, вскинувшись взглядом к небу. Тис даже остановился и оглянулся в полумраке лестничного марша. Никого рядом не было. Ни видимого, ни невидимого. Он был в этом уверен, и все-таки леденящий ужас охватил его. А ведь еще недавно он думал, что ничего ужаснее, чем уже пережитое им, быть не может. Может быть, все дело в невидимости? Незримость опасности как раз и увеличивает ее ужас? Но та же Глойна никакого ужаса не вызывает, только улыбку и умиление. Понятно дело, от Глойны же не исходит никакой опасности, только какие-то проказы. Надо будет спросить у нее, как она чувствует себя в своей невидимости? И может ли увидеть оттуда что-то невидимое?

– Случилось что-нибудь? – удивленно спросила Тиса Хила, которая как раз выходила из лекарской.

– Больных нету? – спросил Тис.

– А должны быть? – поинтересовалась седая жена Орианта, которая не так давно выхаживала на этом ярусе и самого Тиса.

– Не знаю, – пожал он плечами, – надеюсь, что нет. Я хотел спросить кое-что…

– Ну, спрашивай, – нахмурилась Хила.

– Я про Оллу, – пробормотал Тис. – Ведь вы омывали ее тело… Перед погребением?

– Да, – вздохнула Хила и прищурилась. – Но что тебя интересует?

– Что у нее было в руке? – спросил Тис. – Что у нее было зажато в руке?

– Я отдала это Кайле, – после паузы ответила Хила.

– Но что это было? – не унимался Тис. – Мне нужно знать.

– Еще один дознаватель? – вздохнула Хила. – Значит, мне ждать и вашу троицу? Ну ладно. У нее в левой руке был знак Храма. Стиснут в кулаке. Знак Тимпальского храма. Одного из наших попечителей. Колесо Нэйфа. Ну, такой круг с четырьмя перекладинами, то есть – с восемью спицами. Простенький и небольшой. Бронзовый. На шнурке. Ты ведь знаешь, кто такой был Нэйф?

– Да, конечно, – ответил Тис. – Сегодня как раз наставник Бейд должен был в очередной раз рассказывать о нем. Нас просто сняли с занятий. Ото дня его гибели ведется летоисчисление в Ардане. То есть… это произошло одна тысяча двести семьдесят девять лет назад. Так?

– Почти, – ответила Хила. – Только не ото дня его гибели а ото дня свержения поганого захватчика, властителя черной башни, управителя Тэра, разорителя семи священных крепостей, Стебли одна из которых, слуги ужасного бога Дайреда – погибели всего Талема, известного так же под именем Олс!

– Опять Олс, – омертвел Тис. – Он же вернулся…

– Говорят, что вернулся… – прошептала Хила. – Значит, Нэйф расправился с ним не окончательно. Но у Дайреда в слугах был не только Олс. Если вернутся все – обольется слезами каждый. А то и кровью. Три кровавых слуги – Олс, Паена, Лобхад. И это еще не самое страшное. Три тени, три составных части Дайреда – Экрас, Фюата и Тарта. Вот это вовсе смертный ужас. Внимай Бейду, он может кому-то не нравится, но плохому не научит. Да и наставления Брайдема и Гантанаса очень важны. Прошлое иногда возвращается, пусть даже этому прошлому тысячи и тысячи лет. Кому об этом знать, как не тебе?

– А кто у нас? – спросил Тис.

– В смысле? – сдвинула брови Хила.

– Кто у нас? – повторил вопрос Тис. – Если Олс уже явился, то кто пытается явиться через нас? Паена? Лобхад? Тарта? Фюата? Экрас? Или же сам Дайред во всей своей полноте?

– Тьфу ты! – пробормотала Хила и осенила себя священным кругом. – Придет же в голову. Если хоть кто-то из упомянутых тобой явился бы в этих стенах, конец Арданы был бы уже близок. Тьфу!

– Зачем Олла держала в руках знак Нэйфа? – спросил Тис. – Разве это дает какую-то особую силу?

– Ничего он не дает, – ответила Хила. – Ничего, кроме упоминания, что бы такой святой, выходец из одной из крепостей, который не побоялся пыток и самой смерти и укротил на время одно из поганых отродьев Дайреда. Это как… амулет без силы, но со значением. Как память. Понимаешь?

– Но почему она держала его? – спросил Тис.

– Объяснение может быть только одно, – ответила Хила. – Невыносимый ужас владел ею. И она искала опоры.

Ученики не любили наставника Бейда. Не в том смысле, что они проявляли к нему какую-то особенную неприязнь, но ему не удалось привить к себе даже мнимой привязанности, хотя он и не предпринимал к этому никаких усилий. Конечно, имело значение и то, что, лишь изредка подменяя Гантанаса на истории и хронологии, он обычно преподавал самый противный предмет из возможных – а именно поучения, которые именно из поучений, а так же из заучивания и повторения скучных и утомительных текстов и состояли, но Гаота думала, что многих отвращало и то, какое впечатление наставник Бейд производил сам по себе.

Он был худ, довольно плечист, но при своем среднем росте казался если не карликом, то человеком роста ниже среднего, вероятно из-за большой головы а еще скорее из-за больших, чуть выпученных глаз. Он всегда был тщательно выбрит, и его волосы тоже неизменно были зачесаны назад, где время от времени обращались в маленькую косичку. Одежду Бейд предпочитал черную, но что бы он на себя ни надел, последним штрихом выбранного им одеяния неизменно становился белый воротничок, и этот самый воротничок так же неизменно подчеркивал не только безупречность облика Бейда, но и, одновременно, его сухость и холодность. Впрочем, об этом же говорили и вечно сомкнутые и с легким презрением выпученные губы. Все это вместе разглядывать никому не хотелось, поэтому на занятиях Бейда ученики или смотрели в окна, или сидели, уставившись в собственные тетради, и дело было не в том, что облик этого наставника был так уж отвратителен или, к примеру, кому-то не нравился исходящий от Бейда постоянный цветочный запах, точно он каждое утро обрызгивался настоем лепестков шиповника, запах-то никуда не девался, смотришь ты на наставника или не смотришь. Дело было в том, что то презрение, что застыло у Бейда на губах, пронизывало его всего. И каждый ученик во всякую секунду чувствовал, что этот сухой, аккуратный, немногословный между утомительными нравоучениями человек не видит в нем никого и ничего кроме как случайно заползшее в его класс уродливое насекомое.