много лет прошло, нет-нет, скажет: Бог меня наказал.

— А сын Виктора — Иван?

— Как же, я Ванечку опекала в детстве, такой он весь был хлипкий, что ли, обижали его в школе.

— А потом, когда он подрос и женился? Зинаидой, кажется, его жену звали?

— Ну как же, мы с Антоном на свадьбу приезжали, поздравляли молодых… Но только у них совсем не заладилось.

— У них ребенок родился, как его звали? — Сошников затаился, глядя на то, как морщится ее лоб, и вот всплыло как гипотеза, с большими сомнениями:

— Алеша?.. — Но камни уже пошатнулись. И вот все увереннее: — Да, кажется, Алеша…

Сошников почувствовал, как в его кровь стали поступать капельки веселящего вещества:

— Значит, их сын — Алексей Иванович?!

— Наверное, Алексей… Да-да… Вот, кажется, точно вспомнила: Алешенька. К какому-то празднику поздравительная открытка. Подписано: мама, Неля, Саша, и все остальные, и… — вновь, короткая пауза, наполненная сомнениями, — от Алешеньки. Алешеньки… Да-да.

Она поднялась к плите, вновь поставила чайник.

— А потом все уже без меня было: Зина забрала ребенка, ушла от Ванечки… Ну так что же поделаешь, Ваня очень сильно стал выпивать… И умер через водку… Я Зину не осуждаю… Бог ей судья. — Она подумала и добавила: — И Ванечке Бог судья…

Сошников сидел, откинувшись на спинку стула, уже будто безучастный к разговору. От души отлегло.

— Так вот же фотография Василия Васильевича Звонарюшкина!

На маленьком обкрошенном по краям снимке среди заснеженных деревьев — неказистая крохотная расплывчатая фигура человека в рост, пересеченная глубокой трещиной. Мужчина в черном драповом пальто, туго перетянутый поясом, по-пингвиньи растопыривший руки, в глубоко надвинутой на лоб черной чаплинской шляпе, так что лицо утопало в тени и виден был только массивный выцветший подбородок. На оборотной стороне ничего, никакого карандашного росчерка.

— У нас есть такая фотография, — радостно сообщил Сошников. — Датированная, если память не изменяет, двадцать восьмым годом. Я только не знал, кто на ней изображен. И никто не знал, отец тоже не знал… А есть фотографии Лидочки и Виктора?

— Да вот же, я тебе показывала…

Трое на лавке: посреди развеселая улыбающаяся Дарья — платье в горошек. Игорь теперь готов был расцеловать Дарьино изображение. Слева от нее, отодвинувшись от матери, длинный худой подросток с белым воротником на отвороте и большой серой кепке, с другой стороны маленькая девочка в таком же, как у мамы, платье. В воображении Сошникова и на этот раз подспудно проделалось то, что всегда проделывалось со старыми фотографиями, он мысленно продлил изображенное на снимке время дальше застывшего мгновения, еще несколько секунд сопровождая тех людей, которые тенями поднялись с лавки, немного овеянные смущением, и сместились еще чуть дальше в своем параллельном пространстве, при этом навсегда разрывая связь с действительностью Сошникова.

* * *

Сошников даже не спрашивал себя, был ли смысл в том, чтобы вывести общую формулу для всех тех ниточек, которые протянулись от Дарьи, рассыпаясь на ответвления оказавшейся жутковато огромной семьи. Его волю затянуло в этот странный туман, полный причуд и сюрпризов. Как и любой спонтанный коллекционер, который вдруг с головой отдается внезапному увлечению, он стал с одержимостью собирать коллекцию своих родственников и тех, кто прилепился к родственникам, запустив капельки своей крови в общее варево рода — и уже даже не рода, а нескольких сплетенных между собой родов.

Труд же оказался непомерным, вязнущим в бесконечности. Сошников скоро понял: как невозможна идеальная коллекция бабочек и всеобъемлющая коллекция марок, так же оказывалась невозможной идеальная коллекция родственников. Тот первый скромный кустик родства, который Сошников, кажется, окончательно расшифровал на одном писчем листке, вписав важнейшее недостающее имя: «Алексей Иванович Звонарюшкин», снимавшее с самого Игоря многопудовый груз, — этот кустик очень скоро перерос сам себя, расползся зарослями во все концы света. К первому листку справа приклеился второй, слева третий, потом четвертый, пятый…

Месяц прошел в ажиотажном увлечении: Игорь разговаривал с отцом и матерью, ходил в гости к родственникам, звонил в другие города, переписывался с теми, кто мог считаться его четырехкратными и пятикратными братьями, сестрами, дядьями, тетками, племянниками и даже внучатыми племянниками или троюродными прабабками. Часами просиживал в областном архиве, делал выписки из записей первых советских загсов и дореволюционных документов, встречался с незнакомыми и в общем-то совсем чужими людьми и заявлял им: я ваш брат.

То и дело приходилось подклеивать все новые листочки к полотну разрастающегося человечества — справа, слева, снизу, сверху, чтобы вписать новые кружочки и заполнить их мелькающими в толще времен судьбами. Ниточки бесчисленных связей все равно не вмещались, стремясь за окраины, количество кружочков исчислялось сотнями, а он не силился пересчитывать, потому что знал, что никакого фиксированного счета в этой лавине быть не может. Неизмеримая калька прошлого, настоящего и ненавязчиво прорисовывающегося будущего, со сплетающимися, путающимися, наслаивающимися друг на друга и одновременно разлетающимися в стороны испещренными мелкими записями кружочками, в каждом из которых проступал человеческий образ, через замысловатые родственные связи имевший отношение к самому Сошникову: то вдруг всплывало простодушное лицо земского чиновника, испуганно пялившегося со старого снимка, то вздымалась почтенная фигура усатого мельника в окружении пухлощекого семейства, то смутный образ арестанта-доходяги из тридцать седьмого. Один из родственников, не такой уж далекий, а всего-то в третьем колене, участвовал в команде пацифиста Сахарова в серьезнейшем всечеловеческом преступлении, связанном с изобретением водородных зарядов. А гремевшая десять лет назад на всю область чемпионка мира по велосипедному спорту обнаруживалась среди родни четвертого колена. Третий, протянувшийся в Россию родством через тифлисскую жену одного из двоюродных дядьев, был никто иной как легендарный революционер Камо. Четвертый — другим злодеем, за полгода ограбившим и убившим семерых мирных граждан, возвращавшихся домой после заводской получки. Пятая — заслуженным учителем из Анадыря. Шестая — детским врачом из Тель-Авива. Седьмой — Героем Социалистического труда. Восьмая — посудомойкой из Флориды. Девятый — аквалангистом-спасателем из Северодвинска. Десятый — директором драматического театра. Одиннадцатый — скинхедом. Двенадцатый, двоюродный брат скинхеда, — председателем армянского землячества. Тринадцатая — монголкой из Улан-Батора, после института вышедшей замуж за русского. Четырнадцатый — сельским трактористом, краснощеким, крепким, искренне полагавшим, что все братья и сестры, которые живут-существуют не так, как принято в его масляном, мясисто-молочном, хлевном мирке, просто дураки, инородцы, или вовсе инопланетяне.

И, наконец, замкнулся один из кругов бытия. Родственница матери, двоюродная ее тетка, старуха Клавдия Семеновна, была замужем за своим братом в четвертом колене. Такое отстояние и родством-то назвать было трудно, и сколько случаев бывало, когда в брак вступали кузены с кузинами, да и муж