расставался, даже ночью шашку укладывал рядом с собой на лавке, а маузер подсовывал под соломенную подушку.

Откуда только взяли, может быть, нашли на железной дороге среди беженцев, но пригнали красноармейцы с собой переодетого мужиком «еврейского попа». Видимо, у Арона Левина глаз был наметан на такого рода птиц, так что маскировка в виде потрепанного сюртука, рубахи-косоворотки, широких портков и картуза беглецу не помогла. Сорвали с него картуз, а оттуда и вывалились длинные свалявшиеся пейсы.

Так что на второй день в селе устроилось светопреставление. Собрав на площади перед церковкой местных, красноармейцы вытолкали на середину круга раввина, а заодно из церкви вытащили онемевшего, еле двигавшегося от испуга отца Михаила. Уж очень охоч был до театральных эффектов Арон Левин, отчего вскорости и сам погиб. А тут приспело такое важное дело — борьба с мракобесием.

Поставили попа и раввина друг перед другом. И объезжая их на своей огромной кобыле, Арон Левин, держа нагайку в правой руке и похлопывая ею о голенище хромового сапога, громким голосом произносил речь, содержание которой Дарья вовсе не помнила, помнила только, что говорил он строго и пылко о том, что Бога нет, а есть одна революционная справедливость.

Местный народ был ушлый, уже много что подобного слышавший, поэтому речь впечатления ни на кого не произвела. Ну поговорил человек, отчего не послушать. Зато следом началось самое интересное.

Попу и раввину дали по большим овечьим ножницам, которые заранее были приготовлены для этого дела. И Арон Левин из своего революционного поднебесья приказал суровым голосом этим раздавленным судьбой людям:

— Во имя революции, стригите друг друга!

Только тогда слегка бубнившая толпа занемела, слышно стало, как гудят мухи и шевелится листва от легчайшего воздушного движения.

Ни поп, ни раввин не думали тотчас выполнять приказ. Они растерялись, наверное, не совсем понимая его, и Арон сказал с благородной иронией в голосе:

— Чему ж вы можете научить глупых людей, если сами еще глупее, и ничего не понимаете, что вам говорят. А я вам говорю обоим, тебе, рабби, и тебе, поп: стригите друг друга! Чего же я сказал такого непонятного, что вы стоите, как две каменные бабы на театральной площади, и не двигаетесь?!

Но оба, тараща глаза то друг на друга, то на комиссара, то на окружающую толпу, по-прежнему не стремились приступить к обоюдной стрижке.

— Ну же! — грозно сказал Арон Левин. — Именем революции, приказываю вам, сучьи дети: стригите друг друга!

Наконец раввин произнес смятым голосом:

— Мы не можем делать такую гадость, товарищ Левин.

— Вы же оба чужие друг другу, так что должны ненавидеть друг друга, — удивился Арон. — Что же вам мешает сделать то, о чем вы всю жизнь мечтали?

— Мы люди слова, а не дела, товарищ Левин. — Раввин, чувствуя близкий конец, от тоски совсем поник головой.

— Отпусти нас, товарищ Левин, — страдающим голосом попросил в свою очередь поп. — Мы незлобные.

— Вот как!.. — Загорелое в походах лицо Арона Левина сначала побледнело, а потом стало багровым. Он достал из кобуры свой жуткий маузер, направил на раввина и медленно страшно произнес: — Ну же, рабби, говорю последний раз: стриги попа! — Потом навел маузер на попа: — Поп! Стриги рабби!

Тщетно. Ни батюшка, ни раввин, как ни были до смерти напуганы, руки друг на друга не подняли, и только оба зажмурились и каждый стал шептать свою молитву. Тут уж стало понятно, что добром дело не кончится. И наверное, Арон Левин пострелял бы обоих, если бы не увидел в онемевшей от ужаса толпе и даже чуть впереди толпы белокожую черноволосую красавицу с небрежно накинутой на голову шалью. Увидел и опустил маузер.

— Хм… — сказал Арон Левин, посмотрел на попа и раввина в раздумье, спрятал маузер в кобуру и коротко приказал: — В расход обоих!

— О-ох… — протяжно выдохнула толпа, и несколько женских голосов начали пока еще совсем тихо, тягуче и слезно причитать и подвывать…

— Что, курицы, загалдели! — зло усмехнулся Арон. Но он теперь глаз не спускал с дивной молодой бабы, которая одним только своим взглядом что-то такое сделала с его сердцем, что оно утратило решительный перестук.

Несколько истомившихся красноармейцев, крепко знавших свое дело, сняли с плеч винтовки и, громко переговариваясь, погнали раввина и попа за церковь, к оврагу.

Арон же Левин, слегка похлопывая по голенищу сапога свернутой нагайкой, направился шагом к Дарье, так что даже кобыла, чувствуя седока, взволновалась, скосившись яростным глазом вскинула морду. Арон шагом подъехал к Дарье и, склонившись, скинул ей шаль с головы на плечи. Она не дрогнула, только подняла выше голову, чтобы прямо в глаза смотреть всесильному человеку, не испугавшемуся ни русского, ни еврейского богов. Собранные наспех густые волосы опали ей сзади на спину.

— А что, красавица, — строго сказал Арон пересохшими губами, — станешь моей боевой подругой? Будем вместе во имя революции громить контру?

— Еще чего! — гордо отвечала она.

— Если пойдешь со мной в боевой поход, обоих отпущу… — и он показал ногайкой, которую сжимал побелевшими пальцами, в сторону расстрельной процессии.

Тут же несколько ближайших баб рухнули на колени в пыль и на карачках, подвывая, поползли к Дарье, стали хватать за широкую расшитую понизу юбку:

— Дарьюшка! Свет ты наш! Ступай с ним, с супостатом! С тебя станется, ступай, родимая! Спаси божьи души…

— А ежели не пойду? — не обращая на баб внимания, с кокетливостью и одновременно с дерзостью отвечала она.

— Оба тут же отправятся каждый в свой рай.

И Дарья прямо с этого страшного сборища, едва попрощавшись со свекровью и золовками, которых с тех пор никогда не видела, держась за стремя, пошла в боевые жены к Арону Левину.

Но этим дело не закончилось, и она все же не смогла так-то легко отвести от своего села беду. Тем же днем, отмахав двадцать верст, отряд разместился на постой в одной из больших, расположившихся на берегу Дона мужицких деревень. А уже следующим утром, и даже еще до света, Арон Левин, ночью обнаруживший на теле возлюбленной не совсем поджившие рубцы от плети и дознавшийся, от кого она вынесла побои, снарядил несколько человек верховых назад в Дарьино село, сам поскакал во главе, в селе они быстро отыскали избу старосты и, отведя его к гумну, пристрелили-таки как кулака и контрреволюционера, посмевшего поднять руку на нещадно эксплуатируемый и угнетаемый трудовой элемент.

Так Дарья второй раз стала причиной человеческой гибели.

Их походная любовь была легка и стремительна, как один вдох. Всего-то две недели спустя на постое в