белесости снимка размытость большого поля. Можно было угадать, что было через несколько мгновений после снимка. Вот она позировала еще некоторое время неподвижно, жмурясь от солнца, пока фотограф не сказал ей, что она свободна, тогда она поднялась, отошла от плетня и, чуть изогнувшись спиной, потянувшись, обвела взглядом белый свет, текущий вокруг нее теплыми мягкими волнами.

В том году, летом, наверное, за месяц до фотографии, Дарью, веселую молодую солдатку, прямо с околицы, с вольного ночного гульбища под гармонь, похитил цыган из расположившегося поблизости табора. А много десятилетий спустя, совсем незадолго до ее смерти, уже взрослый, отслуживший в армии ее правнук, далеко не в первый раз услышавший историю о похищении, спросил сухонькую, осыпающуюся старушку: «Так уж похитил?.. Как можно без шума похитить молодую крепкую деваху, если она сама не захочет, чтобы ее похитили? Бабуль, признайся, что ты сама убежала с тем цыганом».

В старушенции что-то икнулось, она замерла на некоторое время, и все вокруг замерли, напряженно-весело глядя на нее — а дело происходило во время большого застолья, в самом начале, так что еще не было утрачено единство разговора, и кто-то вытянул бабку, махнувшую вместе со всеми обязательную стопочку, на воспоминания. До этого простого, заданного правнуком вопроса, беззастенчиво разрушающего общепринятую легенду, она, чинная, опрятная, сидя на важном месте, на мягком стуле, от суставной ломоты покачивалась взад-вперед, и, пошамкивая, рассказывала: «Ой, увел-увел меня с околицы… Там гармонька, пляски… Я чуток отошла в сторонку, а бес черный как кинулся с мешком! Ась! Сунул голову в мешок и увел-увел подальше…»

Но тут, после каверзного вопроса, она едва не поперхнулась, растерялась, и вдруг в ней прорезалась совершенно бесшабашная веселость, она начала хихикать совсем не по-старчески, широко раскрывая опустошенный рот с двумя желтыми зубами. Так что родственники со всех сторон тут же ответно принялись хохотать.

Сошников же и теперь, вот так спонтанно взявшись за составление странной путаной родословной, невольным воображением увидел ночные силуэты, темные дома и черные кудри деревьев, всполохи костра на отшибе, там, где днем дети гоняли большое стадо гусей к реке, а ночью звучала гармонь и девки выводили свои песни, в которых тянулась и тянулась их грустная мечта. А так или немного иначе текло время через то темное пространство, и так ли пространство нанизывалось на темное время ночи — разве такие детали что-то прибавляли миру или убавляли от него?.. Через бурьян в потемках пробирались двое: она, опьяневшая от небольшой чарки хлебного самогона, от плясок у костра, с шалью в руке, которая маленьким белым демоном мелькала в тьме. И он — кудлатый, слитый с ночью цыган, совсем потерявший голову за месяц уговоров, пока табор стоял возле самого села, у реки, что было даже покойно местным, потому что они полагали, что цыгане не станут безобразить там, где остановились, а будут уходить на промысел куда подальше. Так что «обсчество» постановило правильно: «Пусчай поживут, легчей приглядеть». Поначалу так оно и было: тишина и покой, утрата бдительности.

И вдруг такое! К рассвету от табора остались только колья в земле на месте шатров и дымящиеся головешки от костров. Увели цыгане красавицу-солдатку, утешительницу, к которой если кто из мужиков косо не захаживал, потому что о таких делах обычно только много разговоров и бывает, но косо в ее сторону посматривали и мечту лелеяли многие. Так ведь помимо Дарьи из села исчезли две пахотные лошадки! Эти лошадки и стали уважительной причиной для последовавшей двухдневной погони. Кто же позволил бы мужикам два дня страды плутать по волостям из-за какой-то там пропащей солдатки. Утром парни постарше и мужики помоложе, уже отсидевшие в окопах и знавшие, почем фунт лиха, в ухарстве побросали земельные работы, оседлали коников, похватали кто колья, а кто обрезик, любовно выпиленный из фронтовой винтовочки, и поскакали следом. И к вечеру второго дня, хотя цыгане, делая петли, пытались запутать следы, мужики настигли резвые брички и отбили свою непутевую бабенку, лошадок, а заодно пограбили, попортили обоз и даже одного цыгана подстрелили и еще нескольких основательно помяли-покалечили. Да и то — время-то было совсем лихое и повод вроде как подходящий.

Так Дарья первый раз стала прямой причиной смерти человека — того неизвестного подстреленного цыгана — уж не ее ли возлюбленного?

Досталось и самой Дарье — некий «староста», то есть, надо полагать, самостийный местный авторитет, замещавший отсутствующую в селе власть, оходил ее плетью. И хотя взрослую в общем-то бабу, самостоятельную, проживавшую с больной свекровью и двумя сопливыми золовками, иными словами тащившую на себе хозяйство, пороть не с руки, но уж он-то в сердцах просек и сарафан и белую кожу — до крови. Впрочем, не свое портил — ничейное. Можно было догадаться, что несколько белых рубцов на спине и заду в будущем вовсе не безобразили ее, а даже прибавляли Дарье шарма и возбуждали в мужчинах особую жалость.

Летом в Воронежской губернии бывает жара несносная. Так было и в июле восемнадцатого, аккурат накануне больших дождей, заливших Россию в августе. Эта жара будто проступала на той фотографии: так вольно от духоты Дарья раскрылась. Смоляные бесстыжие волосы выбивались прядями и вот-вот готова была расплестись коса, кинутая через плечо на грудь, И Дарья будто желала совсем сбросить шаль с плеч, а у кофточки-«казачка» с пышными рукавами и стоячим кокетливым воротничком еще дальше расстегнуть и без того так низко расстегнутые крючочки, как в те времена вовсе не приличествовало, — так что было видно очаровательную темную треугольную ямку между двумя обворожительными вздутиями.

Весь июль гремела война со стороны железной дороги. И не успели еще рубцы зажить на гладком теле Дарьи, в село завернула толпа вооруженных городских голодранцев, двигавшаяся к Дону или, напротив, с Дона бегущая. А предводительствовал над партизанами, или, может быть, все-таки над солдатами новой регулярной армии человек на огромной гнедой кобыле. Эта-то рыжая революционная кобыла, великолепно отороченная черными гривой и хвостом, на Дарью произвела впечатление куда большее, чем сам наездник, один из вероятных прапрадедов Игоря Сошникова — боевой командир Арон Левин, маленький, в новой фуражке с тряпочной красной звездой, с выбивающимися из-под фуражки такими же, как и у недавнего ее кочующего возлюбленного, черными кудрями, с крючковатым носом, но в компенсацию малому росту имевший, помимо огромной кобылы, внушительный маузер в деревянной кобуре на правом боку, а на левом — шашку, опускавшуюся куда ниже стремени. Как впоследствии убедилась Дарья, ни с маузером, ни с шашкой Арон никогда не