Филипп еще недолго рассматривал Генри, скользил взглядом по скромному одеянию, лишенному украшений, кроме браслета, плотно сидящего на запястье и обхватывающего его. Он вполуха слушал целителя и думал, что делать.

Целью поездки Филиппа был сбор доказательств. Да, доказательства все были нематериальны, но графу достаточно и их: разговора с императором Кристианом, а теперь еще и с Листонасом, который подтвердил финансовые взаимоотношения Ярвена Хиамского с Ноэлем.

Теперь в планах у графа было отправиться к своим товарищам, которые смогли бы убедить Летэ фон де Форанцисса испить крови Филиппа под действием Гейонеша. Гейонеш считался позорным обрядом, и его применяли только в исключительных случаях, чаще – против изменников и убийц старейшин. Гейонеш распахивал душу и мысли перед всеми выпившими крови, обнажал страхи и пороки, которые многие бессмертные скрывают, стыдясь. Не имея больше возможностей, Филипп был готов обнажить все внутренности перед Летэ – лишь бы он увидел то, что видел граф. Лишь бы понял, что Мариэльд – вероломна. Лишь бы помог вернуть Уильяма до того, как планы касаемо него приведут в исполнение.

Наконец, Филипп кивнул, сосредоточенный, и поблагодарил Генри за приятный разговор.

– Передавай Ярвену мои приветствия, – сказал он.

– Как только вернется. Но он обещал вернуться нескоро, как уладит работу подразделения в Глеофии. Я даже не знаю, когда – не мое это дело…

– Хорошо. Прощай, Генри. И, пожалуйста, будь осторожен.

И Филипп энергичным шагом покинул берег речушки, а Генри заторопился к храму, где его ждало его призвание, которому он отдал всю жизнь. И когда граф скрылся за лачугами, теряясь на улочках городка Аутерлот-на-Лейсре, целитель улыбнулся. Ему понравился статный и благородный Филипп фон де Тастемара, и Генри, остро чувствующий благородство в чужих сердцах, как родной отклик, задумался. Уж не обманчивы ли те слухи, которыми оброс граф? Он, по словам многих, – безумец, болван и упертый вояка. Но сколь же много мудрости и усталости было в синих глазах Филиппа.

И когда Генри шел с этими терзающими его душу мыслями о том, как несправедлив мир, браслет на его руке вдруг задрожал. Задрожал столь болезненно, что Генри дернулся, беззвучно вскрикнув – мерзкая боль расползлась по плечу, отдала звоном в оттопыренные уши. Генри уже не раз приходил к мысли, что источником страданий становится этот браслет, подаренный Ярвеном, его опекуном. И если поначалу целитель не снимал эту мерзость по причине вежливости, потому что питал к банкиру очень теплые чувства, то со временем браслет будто бы вовсе уменьшился в размерах. И теперь от него никак не избавиться, не отрубив руку.

Право же, Генри привык к побоям, к боли – это неотъемлемый атрибут обучения в академии Влесбурга, но правильно ли рубить руку, чтобы избавиться от столь душевного подарка? Да и как ему лечить больных одной рукой? А как объяснить потом то, что вторая отросла заново?

И Генри терпел и терпел, хотя боль с каждым разом словно усиливалась. И так, ухватившись за подрагивающее на запястье украшение, он пошел, пошатываясь, к храму.

Бофраит.

2154 год, осень.

Там, где величественная река Бофор собиралась с силами из двух рукавов в один и вливалась в залив, проживал в небольшом поместье Ольстер Орхейс. Он приходился ярлу Бардену, хозяину Филонеллона, дальним родственником, праправнуком его брата, уже с тысячу лет как сгнившего в черной земле. В отличие от своих могучих родичей из племени филлонейлов Ольстер был вполне себе миролюбив нравом и меча из ножен не обнажал, доколе его совсем уж не допекут. Спокойный, вдумчивый, – он всегда поддерживал род Тастемара в память о далеком прошлом, когда ему доводилось обитать у своего родича и соседствовать с Перепутными землями. И хотя Ольстер за тысячу лет успел пожить и в Глеофе, и в Гаивраре, и даже в почившем Астерноте (нынешней Имрийи), но Филипп все равно рассчитывал на его поддержку.

А вот гвардейцы, отбившие за долгое путешествие свой зад, рассчитывали прежде всего на отдых. Не жалея ни их, ни коней, ни себя, Белый Ворон умудрился добраться по размытым дождями дорогам в Бофраит всего лишь за месяц. Добрался он туда, однако, обляпанный с ног до головы грязью, с промоченными и уже давно прелыми вьюками, по которым расползлась гниль. Одного дизентерийного гвардейца пришлось оставить в городке Трастен из-за выпитой в грязном озере воды, второй вывихнул руку, поскользнувшись, а третьего сморила какая-то сыпь, и он теперь ехал на хромающей лошади, почесываясь.

И вот когда вдали показалась река Бофор, подле которой у небольшой рощицы находилось поместье Ольстера, все солры радостно выдохнули и приободрились.

– Слава Ямесу! – зашептал довольно Хортон, один из них. – Отдохнем, поедим. И погода дряная-то, не дело это – в сезон Лионоры пускаться в такое странствие. Кони грязи по седла набрали.

– Тише ты, – шикал в ответ Гортый. – Значит, так надо, коль едем!

– Так там, на севере, в Стоохсе, Глеоф остался буянить. Почто ж мы его там оставили? А вдруг вернемся, а Брасо-Дэнто – уже не наш? Куда ж наш господин-то прыти дал?

– Умолкните, оба!

На двух гвардейцев прикрикнул капитан Лука Мальгерб и бросил взгляд на едущего впереди графа. Его отец, старик Рэй Мальгерб, перед отъездом шепнул ему, кем является по своей природе их хозяин, и потому Лука понимал – их всех прекрасно слышат, а все услышанное мотают на ус. И, действительно, едя на добрых тридцати васо впереди, граф вдруг обернулся и посмотрел в хвост растянувшихся вереницей всадников. Все мигом захлопнули рты и втянули голову в плечи. Кто-то зачесался, страдая от грязи и вшей. Вид у всех был грязный-прегрязный.

Наконец, показалась трехлучевая развилка. Однако вместо того, чтобы поторопить коня к ясеневой рощице, которая стояла облаченной в золотую листву, Филипп замер. Вскинув ладонь, он отдал приказ остановиться. Затем вслушался, склонил седую голову. И вдруг выхватил клинок из ножен.

– Слуги остаются здесь! Отряд – копья готовь! За мной!

– Копья готовь! – отозвался громким эхом Лука, надевая шлем.

Солры достали притороченные к седлу копья и пустили уставших лошадей рысью. Перед верховыми вырос пригорок, на котором лежали поваленные давеча ясеньки, а уже из-за него долетали звуки битвы: ржание коней, лязг оружия и крики. Филипп шенкелями сдавил бока своего вороного, требуя от него найти в себе силы для стремительной атаки, и понесся на вершину холма, петляя вдоль уложенных бревен. За пригорком открылась окруженная кустами и ясенем поляна.

На поляне шел жаркий бой. Порядка полусотни человек с копьями и дубинами кидались на обороняющихся, которые прикрывались обозами. В центре сражения, подле телеги с мебелью, на коне сидел рыжебородый, полный мужчина в кольчуге. Он люто размахивал длиннющим мечом, двуручным, да размахивал играючи, опрокидывая наземь раскроенных надвое противников. Те пытались сбросить его с коня в грязь, но толстая лошадка хрипела и скалилась, однако била мохнатыми копытцами и врагу не давалась.