К половине девятого собрали все сорок восемь подписей. В сумерках зал тонул в клубах дыма, по углам сидели люди, время от времени кто-то из присутствующих кашлял. Оливейра вознамерился выйти на улицу, но управляющий был суров и непреклонен. Трое последних пациентов потребовали изменений в режиме питания (Феррагуто сделал знак Куке, чтобы она это записала, еще чего не хватало, питание в их клинике должно быть безупречным) и смерти собаки (Кука соединила пальцы и потрясла рукой — типично итальянский жест, а Феррагуто озадаченно встряхнул головой, глядя на управляющего, который выглядел смертельно уставшим и прикрывался от него сборником кондитерских рецептов). Когда вошел старик с голубкой на ладони, которую он тихонько гладил, убаюкивая, возникла продолжительная пауза — все смотрели на неподвижную голубку на ладони больного, и было почти жаль, когда ему пришлось прервать ритмичные движения, которыми он гладил спинку голубки, чтобы взять авторучку «бироме», протянутую Реморино. Вслед за стариком под руку вошли две сестры и с порога потребовали смерти пса, а также улучшения условий содержания. Реморино, услышав про собаку, рассмеялся, Оливейра же, чувствуя, что у него онемела рука, встал и сказал Травелеру, что пойдет немного пройтись и сейчас же вернется.

— Вам следует остаться, — сказал управляющий. — Вы свидетель.

— Я буду здесь, в доме, — сказал Оливейра. — Посмотрите закон Мендеса Дельфино, он это предусматривает.

— Я с тобой, — сказал Травелер. — Мы вернемся через пять минут.

— Вы должны присутствовать, когда мы будем ставить печать, — сказал управляющий.

— Мы придем задолго до того, — сказал Травелер. — Иди сюда, старик, с этой стороны вроде и есть та дверь, которая ведет в сад. Какое разочарование, тебе не кажется.

— Единодушие всегда, утомительно, — сказал Оливейра. — Ни один не пошел наперекор. А как они все насчет смерти собаки. Давай сядем у фонтана, вода окажет на нас очистительное воздействие.

— Она воняет бензином, — сказал Травелер. — И правда, весьма очистительное.

— В самом деле, а чего мы ждали? Ты же видишь, в конце концов все подписали, между ними и нами нет никакой разницы. Абсолютно никакой. Нам здесь будет здорово.

— Это-то конечно, — сказал Травелер. — Но разница есть, они все в розовом.

— Посмотри, — сказал Оливейра, показывая на верхние этажи. Было уже почти совсем темно, и в окнах второго и третьего этажа зажигали и гасили свет через равные промежутки времени. В одном окне свет, в другом темно. Потом наоборот. Весь нижний этаж освещен, верхний в темноте. Потом наоборот.

— Ну, пошло-поехало, — сказал Травелер. — Подписи-то собрали, да теперь швы стали видны.

Они решили выкурить по сигарете около радужной струи фонтана, разговаривая ни о чем и глядя, как зажигают и гасят свет. Тогда-то Травелер и заговорил о переменах, а когда он замолчал, то услышал, как Орасио тихонько смеется в темноте. Он снова заговорил, потому что хотел определенности, но не знал, как сформулировать главное, — слова и понятия ускользали.

— Мы как два вампира, которых соединяет одна и та же кровеносная система, вернее, разъединяет. Иногда нас двоих, а иногда и троих, не будем себя обманывать. Я не знаю, когда это началось, но это так, и не надо закрывать на это глаза. Я думаю, мы и сюда-то явились не потому, что нас привел директор. Проще было оставаться в цирке с Суаресом Мелианом, там мы знаем нашу работу и нас ценят. Нет, надо было притащиться сюда. Всем троим. Я виноват больше всех, но я не хотел, чтобы Талита думала, будто… И в результате решил, что если оставить тебя в стороне от всего этого, то я буду от тебя свободен. Вопрос самолюбия, сам понимаешь.

— И в самом деле, мне совершенно незачем принимать это предложение. Вернусь в цирк, а лучше мне вообще уехать. Буэнос-Айрес большой. Я тебе уже как-то говорил.

— Да, но ты уедешь после этого разговора, то есть сделаешь это из-за меня, а я как раз этого и не хочу.

— Тогда объясни мне, что ты имел в виду, когда говорил о переменах.

— Почем я знаю, как только я пытаюсь это объяснить, все окончательно покрывается туманом. Вот посмотри, что получается: пока я с тобой, нет проблем, но как только я остаюсь один, у меня такое ощущение, что ты давишь на меня, сидя, например, в своей комнате. Помнишь тот день, когда ты попросил у меня гвозди? Талита это тоже чувствует, она смотрит на меня, а мне кажется, что ее взгляд предназначен тебе, и, наоборот, когда мы втроем, она почти не обращает на тебя внимания, будто тебя и нету. Я думаю, ты и сам все это чувствуешь.

— Да. Давай дальше.

— Это все, и потому мне бы не хотелось, чтобы ты сжег мосты и остался один. Было бы лучше, если б ты решил это сам, я поступаю по-дурацки, поднимая этот вопрос, потому что не оставляю тебе свободы выбора и вынуждаю тебя смотреть на вещи с точки зрения ответственности, а это полная фигня. Этика в данном случае состоит в том, чтобы отдать свою жизнь другу, а я с этим согласиться не могу.

— А-а, — сказал Оливейра. — То есть ты меня не отпускаешь, а сам я уйти не могу. Ситуация слегка напоминает розовые пижамы, тебе не кажется?

— Может, и так.

— Посмотри, как интересно.

— Что именно?

— Свет погас одновременно везде.

— Наверное, поставили последнюю подпись. Клиника перешла в руки директора. Да здравствует Феррагуто.

— Я думаю, теперь, чтобы сделать всем приятное, он прибьет собаку. Просто невероятно, до чего они все против нее ополчились.

— Они не ополчились, — сказал Травелер. — Здесь тоже, бывает, страсти кипят, но на первый взгляд причин не видно.

— У тебя потребность в радикальных решениях, старик. Со мной такое тоже было, но потом…

Они прошлись по саду с большой осторожностью, поскольку было уже совершенно темно, а расположения цветочных клумб они не запомнили. Когда почти у самого входа они наткнулись на площадку, расчерченную классиками, Травелер тихонько рассмеялся и стал перепрыгивать из клетки в клетку. В темноте фосфоресцирующие мелки слегка светились.

— В один из ближайших вечеров я тебе расскажу про тот берег. Мне не очень хочется, но, по всей вероятности, это единственный способ расправиться с собакой, скажем так.

Травелер выскочил из последнего квадрата классиков, и в этот момент окна второго этажа разом зажглись. Оливейра, который собирался что-то добавить, посмотрел на выступившее из тени лицо Травелера, и за ту секунду, что горел свет, прежде чем погаснуть снова, он с удивлением увидел, что оно искажено гримасой, странным оскалом (от латинского rictus, судорога рта: когда губы сводит таким образом, что это похоже на улыбку).

— Насчет расправы с собакой, — сказал Травелер. — Не знаю, заметил ли ты, фамилия главного врача Овехеро, что означает овчар. Такие-то дела.

— Но ведь не это ты собирался мне сказать.

— Смотрите-ка, уж кто бы жаловался на умолчания и эзопов язык, — сказал Травелер. — Конечно, не это, но теперь уже не важно что. Об этом не стоит говорить. Если тебе так хочется попробовать… Но что-то мне говорит, поезд уже ушел, че. Пицца остыла и незачем снова за нее браться. Пойдем лучше включаться в работу, все-таки развлечение.