– Так.

– Ах ты, козел! – сказала Надя. – Пойдем, Сашуля.

И они с Сашей Соколовым ушли в обнимку.

– Ты… – сказал Гриша, показав мне свой крупный кулак. – Чмо сопливое! На фига ты рассказал?

– Это же правда, – я пожал плечами.

– Блин, ну надо же понимать, что телкам можно рассказывать, а что нет.

– Я же зомбарь. Что с меня взять?

Гриша махнул рукой и пошел в сторону класса, а я остался, поражаясь своему хамскому поведению.

* * *

Влад помог мне выбрать стихотворение, которое я должен прочитать, и я тренировался.

Получалось плохо.

Я хотел заниматься как раньше, вновь сосредоточиваясь только на учебе. Но я не мог, потому что все время отвлекался. Почему раньше учиться было интереснее?

Да еще Гриша Зыбин теперь постоянно толкал меня и ставил подножки. Говорить с ним было невозможно, потому что он делал вид, что меня нет. Это раздражало, но сейчас в моей жизни были вещи и посерьезнее.

Часть заданий надо было сдавать в печатном виде, поэтому после учебы мне часто приходилось сидеть в компьютерном классе. Мне надо было написать рефераты по географии, истории, экологии, КСЕ и обществознанию.

Я поднимал руку чаще, чем пять раз в неделю, но вместо меня спрашивали других. Только Клара Ивановна спрашивала именно меня и все время вспоминала, как я перепутал «Войну миров» и «Войну и мир». Класс смеялся, но мне не казалось это смешным.

Однажды, когда я в очередной раз стоял у доски и рассказывал об изменениях в характере Пьера Безухова, Клара Ивановна в очередной раз решила напомнить об этом.

– Это ж надо, про марсиан-то. А что ты еще читаешь? Небось фантастику любишь.

– Это не ваше дело, – сказал я и сразу же ощутил, что наступила полная тишина.

Осталось только тиканье часов и звук на грани слышимости от люминесцентной лампы, к которой я почти привык.

– Что ты сказал? – Клара Ивановна сняла свои огромные очки.

– Вы ведете себя неэтично. У меня было обострение аппендицита, я выпил много таблеток и ничего не соображал от боли. Вы не должны смеяться над тем, что я говорил тогда.

Я сам не понял, откуда у меня появилось столько смелости.

– Выйди из класса, – сказала она.

– О’кей, – я помахал рукой и вышел.

Остаток урока я провел у Ольги Алексеевны.

Жизнь продолжалась.

Раньше я думал, что я не слишком нравлюсь Игорю, но сейчас я понял, что раньше еще было ничего. Теперь он постоянно орал на меня и давал подзатыльники. Если Влад был рядом и пытался за меня вступаться, то Игорь орал и на него. При маме он вел себя тише, но я решил не говорить ей об этом. Мы только-только начали понимать друг друга, и я боялся, что мама снова посчитает меня лгуном.

Однажды, когда мамы не было дома, Игорь заявил Владу, что не станет оплачивать его обучение в вузе. И что Влад должен поступать на мужскую специальность вроде инженера, а не на какую-нибудь бабскую филологию. Так и сказал.

Я, как и обещал, взялся подготовить Влада, и это оказалось очень сложно. Влад знал алгебру так плохо, что пришлось начать ее изучение с девятого класса. А физику и химию вообще с самого начала. Но мне даже нравилось, потому что физика и химия – это интересно. И сам я мог повторить все, что забыл.

Я не понимал, как работает мозг Влада, потому что мы занимались, решали уравнения и задачи, а потом он все забывал. С геометрией было получше, но алгебра давалась ему тяжело. Влад решал одно квадратное уравнение, второе, третье, потом отдыхал десять минут, и все приходилось объяснять заново. Как так?

Но мы не сдавались.

Зато он очень хорошо разбирался в языках и анатомии.

Нет. Я старался выкинуть эти мысли из головы, но один вопрос продолжал мучить меня.

И однажды я задал этот вопрос.

Мы остались дома вдвоем, и я в очередной раз объяснял Владу, как решать простое квадратное уравнение. Он кивал, решал одно, но не мог решить второе.

Мы сидели за письменным столом уже два часа шестнадцать минут.

– Ты стал счастливее? – спросил я.

– Что?

– Ну после того, как ты… ты стал счастливее?

Влад долго молчал.

– Я стал свободнее, – ответил он наконец.

– Что это значит?

– Сам не знаю, – он пожал плечами. – Просто мне так кажется.

– Но ты сам говорил, что у тебя теперь нет ничего.

– Да. Никаких ориентиров, – он улыбнулся.

Нет ориентиров.

Как лодка, которую кидает от волны к волне.

Мне часто снятся волны. Огромные волны надо мной, сквозь меня.

И я не знаю, что со мной случится.

А потом я просыпаюсь.

И все равно не знаю, что будет.

Мы с Владом продолжили заниматься алгеброй.

Весь апрель мы занимались. Влад говорил, что это бессмысленно, но я знал, что нет.

Откуда?

Да ниоткуда.

К концу месяца у него начало получаться.

Занятия с Владом отвлекали от всего остального. От всех дурацких размышлений. Я почти не думал о Соне, не обращал внимания на Игоря, который все время орал, не слушал Людмилу Сергеевну.

Мамы почти не бывало дома, потому что она начала работать еще больше. Теперь она принимала участие в конструировании какого-то подводного робота.

Почему я раньше не замечал того, как она погружена в свою работу? Она жила где-то в своем мире идеальных математических моделей, чертежей и проектов.

И она хотела, чтобы все вокруг было таким же идеальным.

Но я уже понял одну сложную, но важную вещь – ничего идеального не бывает.

Наши измерительные приборы не точны. Наши глаза не точны. В наших генах постоянно происходят ошибки перезаписи. Наши нейроны гибнут каждый день. Мы сами совершаем ошибки.

Но это и есть эволюция. Пробы, ошибки, тупиковые пути и боль. Рождения, вымирания, миграции, адаптации.

Жизнь.

Ричард Докинз [14] говорил, что мы – не то, из чего мы сделаны.

Когда я родился, я состоял из одних атомов, а сейчас уже из других.

Атомы все время меняют свое местоположение, лишь на мгновение собираясь вместе, чтобы стать чем-то, а потом вновь распадаются и становятся чем-то другим.