Но что сказал ему Мерль Б. Свейн, не имело значения.

«Сердце черной Африки… охота… опять кровавые обряды…» Один из парней Худа пожалел, что не смог уехать с ним.

«Большие планы» оказались серией очерков о главных европейских столицах, Свейн назвал их «путевыми заметками». Так Годвин оказался в Лиссабоне. Был вечер, облака клубились над рекой Тежу, с которой Магеллан начал свое кругосветное плавание. Он зашел выпить кофе в маленькое заведение за колоннадой площади Россио и почувствовал себя покинутым всеми друзьями. Он представлял их лица и гадал, чем они сейчас заняты, и мечтал поговорить с ними, и, конечно, не мог, и было ему чертовски одиноко.

Из Лиссабона он поехал в Мадрид, в Рим, в Вену, в Берлин и дальше по Центральной Европе. Он не знал, чего ищет, и потому писал обо всем, что видел, слышал, обонял и ощущал, как писал бы в письме своим в Айову. Его невежество было очевидно для него самого, но он сознательно показывал себя таким, каким был — наивным пареньком, с круглыми от удивления глазами, слушающим все, что ему говорят, и никогда не прикидывающимся, что знает то, чего не знает. Свейну Годвин признался, что его тревожит, каким исключительным дураком он оказался. Свейн посоветовал ему перестать беспокоиться и меньше думать о себе, а больше обращать внимание на то, что происходит вокруг.

— Доверьтесь интуиции, Годвин. Перестаньте бояться, что вас разоблачат. Боже мой, было бы что разоблачать!

Так сказал Мерль Б. Свейн. Годвин решил, что если достаточно долго и достаточно внимательно смотреть и слушать, может, он и в самом деле сумеет разобраться, что происходит, и тогда, только тогда станет тем, чем хотел быть… человеком в полушинели, иностранным корреспондентом.

В ночь на 16 октября 1927 года он распаковывал свой самый большой чемодан, который возил, крепко привязав веревкой сзади к своему маленькому автомобилю. Он извлек купальный халат, и потом накинул его и сел у окна, глядя на брусчатку площади Россио и на старый город, смутно вырисовывавшийся за ней.

Зашуршала бумага, и он обнаружил в кармане сложенный листок.

Записка была от Сциллы. Она оставила ее, когда в последний раз зашла к нему в комнату попрощаться.

Р.

До следующей встречи, помни меня. И еще помни:

Жизнь бесконечна

И любовь бессмертна,

А то, что называют смертью.

Лишь горизонт,

Скрывающий невидимое нам.

С любовью, Сцилла

Роджер Годвин сидел у темнеющего окна. С реки задувал холодный ветер. Пахло дымом костров, разведенных бродягами в мусорных баках у реки, чтобы греться и рассказывать истории, собравшись вокруг огня.

Он снова и снова перечитывал записку Сциллы. В жизни он ни по кому так не скучал. Он и не представлял, что кого-то может так не хватать. Каждый день узнаешь что-то новое. И никогда не знаешь. Никогда не можешь сказать заранее.

Сцилла Худ, вдова героя, вдова генерала сэра Макса Худа, представленного к Кресту Виктории, была удивлена, когда холодным февральским утром ей позвонил Монк Вардан из дома номер 10 по Даунинг-стрит. За окном было еще темно, и она чувствовала себя усталой: накануне в спектакле вышло несколько накладок, выпало несколько реплик, Родди замучила одышка — обычная рутина, о которой не стоило бы и вспоминать на следующее утро, однако вот вспоминалось, не шло из головы. На Слоан-сквер горели фонари, и в кухонной печи уже развели огонь. Няня Джейн готовила завтрак, тосты подгорали. Сцилла Худ сидела за выскобленным дубовым столом, пила чай, читала «Таймс», слушала какую-то пустую радиопередачу — телефонная трель застала ее врасплох, и, сняв трубку, она не сразу узнала Монка Вардана.

— Пора бы Спящей Красавице и проснуться, — сказал тот. — Я сегодня говорил с доктором. Знаю, вам нынче не до прогулок, и все-таки хотел спросить, не сумеете ли вы сегодня вырваться к нему. Я мог бы взять в каком-нибудь из министерств машину, подбросить вас.

— Погодите… он что, приходит в себя?

Вардан умел до нее достучаться. Ему были присуши особое чутье и вкрадчивость, это даже внешне проявлялось: в лисьем профиле, в том, как нервно дергалось адамово яблоко, словно буек на высокой волне.

— Что вы хотите сказать? Что с ним происходит?

— Мне сказали, он что-то бормочет. На слух полная бессмыслица, но в таких случаях никогда не знаешь. Он долго пробыл в коме. С одной стороны, мозг у него мог превратиться в капусту. Но костоправ сказал, что с тем же успехом он к завтрашнему дню может начать приставать к сиделкам и требовать поесть. Та хитроумная штуковина, которую они запихали ему в череп…

— Мистер Вардан, в ней нет ничего хитроумного. Это не автомобиль и не беспроволочный телеграф. Они просто вставили ему в череп пластину… — Она содрогнулась при этой мысли. — Сейчас это часто делают при ранениях черепа.

— Ну, главное, эта штука работает. Мозги, по крайней мере, не вытекают.

Такие шуточки вызвали в ней желание его придушить.

— Да, я смогу приехать. Правда, мне не хотелось бы попадать на часы визита мисс Коллистер…

— Не волнуйтесь, все улажено. Как в аптеке.

— Тогда ладно. И машина мне не понадобится. Доберусь поездом. Расписание я наизусть выучила.

Вардан еще что-то говорил, но она слушала вполуха. Вардан, как и война, относился к тем явлениям, которые надо просто перетерпеть.

— Отлично. Я к вам присоединюсь.

— Пожалуйста, не утруждайте себя.

— Мне это вовсе не трудно. Я вас подвезу, и отказ не принимается.

Сегодня Сцилла почти не замечала Монка Вардана, ехавшего в Солсбери в одном купе с ней. Она вежливо уклонилась от разговора, и он, нисколько не обиженный, зарылся в пухлые папки с докладами, отпечатанными убористым шрифтом. А она погрузилась в мысли о бедняге Роджере.

Он так многого не знал. Не знал, как изменился мир с тех пор, как он отправился по своему секретному заданию с Максом. Не знал, как изменилась их жизнь. Три с половиной месяца прошло.

Когда он уезжал, у нее была одна дочь, а теперь появилась вторая. Вспомнит ли он маленькую Дилис Элленби? Вспомнит ли ночь, когда разбомбили «Догсбоди», и мать Дилис умирала в разбитом здании напротив ресторана?

Знает ли он о смерти Макса? Как он все это примет?

От этих вопросов у нее холодело сердце.

Не пострадали ли его ум и память? Станет ли он снова самим собой?

Узнает ли он ее?

Будет ли любить по-прежнему?

Она стояла у окна в каменной башенке особняка. Вид стал уже знакомым; через покрытую лоскутами снега равнину к зловещему кургану римского форта Олд Сарум — это налево, а направо за голой черной рощей — огромные башни Солсберийского собора, еле видимые сквозь клубящуюся метель. Снег, падавший сухой крупкой, стучал в толстое стекло. Он уже запорошил парк под стеной. Там, высунув языки и встряхивая тяжелыми головами, бегали крупные псы. Рассказывали, что владелец замка не так давно еще держал в парке львов.