Он встретил Бамби и Хэдли в отеле; выяснилось, что Хэдли решила не ехать сама и отправить Бамби на Ки-Уэст в компании одного отца. У Хэдли завязались серьезные отношения с журналистом и поэтом Полом Морером, тоже американцем, который тоже жил в Париже. Она собиралась вскоре выйти за него замуж, поэтому неплохо, что бывшие муж и жена встретились на станции «Пенн-стейшн» лишь ненадолго, откуда Эрнест и Бамби отправились на «Хавана спешл» на Ки-Уэст.

Они успели добраться только до Трентона, когда носильщик принес Эрнесту телеграмму от Кэрол: «ОТЕЦ УМЕР СЕГОДНЯ УТРОМ ПОСТАРАЙТЕСЬ ОСТАНОВИТЬСЯ ЗДЕСЬ ЕСЛИ МОЖНО». Они были всего в получасе езды от Филадельфии, где Эрнест мог пересесть на следующий поезд до Чикаго. Эрнест поручил Бамби носильщику, дал ему деньги на расходы и, по-видимому, большие чаевые. До этого Бамби уже путешествовал со взрослыми, которые не были его родственниками – Мари Кокотт сопровождала мальчика во Франции. (И тем не менее весь следующий день, до позднего вечера, Эрнест «безумно беспокоился», почему телеграмма от носильщика с сообщением о Бамби не пришла. Наконец он получил телеграмму: «Мальчик хорошо спал ночью».) Тот же самый носильщик принес Эрнесту расписание и бланки для отправки телеграмм Полин, Хэдли и Грейс.

Эрнест думал и действовал быстро. Еще до того, как поезд дошел до Филадельфии, он послал телеграмму Максу Перкинсу, сообщил ему новость и попросил перевести деньги на вокзал «Норт-Филадельфия-стейшн». Как только поезд тронулся, Эрнест попрощался с Бамби. На вокзале он позвонил Майку Стратеру в Нью-Йорк, но того не было, и тогда Эрнест позвонил Скотту Фицджеральду, который был дома и согласился перевести деньги на железнодорожный вокзал. Деньги пришли быстро, и Эрнест снова телеграфировал Перкинсу, сообщив, что деньги ему больше не нужны.

Смерть отца не стала неожиданностью. Эд Хэмингуэй, которому было всего пятьдесят семь лет, перед первым декабря обратился к своему брату Джорджу за финансовой помощью, потому что необходимо было заплатить за земельные участки во Флориде. Джордж посоветовал продавать землю за любую цену – и отказался дать деньги взаймы. Из-за депрессии Эд был почти парализован в течение нескольких недель перед самоубийством – в таком же состоянии будет находиться и его сын перед своим самоубийством в 1961 году. Доктор становился все более подозрительным и замкнутым. Позже Грейс писала Н. Л. Бедфорду, вероятно кредитору, о том, как Эд вел себя 6 декабря: «Перед смертью доктор Хемингуэй не был в здравом уме. Он уничтожил ценные книги и документы, сжег их в печке в то утро, когда он покончил с собой». За завтраком Эд сказал Грейс, что его беспокоит боль в ноге; любой врач знал, что это может значить для диабетика. Он сказал, что проверится в больнице Оак-Парка в тот же день. Эд пришел домой в полдень и справился о Лестере, который лежал дома в постели с простудой. Грейс сказала, что мальчику намного лучше, и что он, наверное, спит. Эд Хемингуэй поднялся наверх, в свою спальню, взял револьвер «Смит-энд-Вессон» 32-го калибра, который был на гражданской войне с его отцом, Ансоном Хемингуэем, и пустил пулю в правый висок. По иронии судьбы, именно Рут Арнольд, которая снова была допущена в дом, услышала выстрел и рассказала о нем Грейс, вернувшись домой после какого-то поручения. Грейс вошла в спальню Эда и обнаружила тело и оружие.

Похороны прошли без инцидентов между вдовой и детьми Эда. Ссоры начались позже. Грейс была убита горем и растеряна, не зная, что ей делать после смерти Эда – на сей раз она была неспособна ответить на вызов судьбы. И пока Грейс временно отошла от дел, двое ее старших детей, Марселина и Эрнест – оба давным-давно покинули дом и обзавелись собственными семьями – боролись за превосходство. Без сомнений, между ними возродилась детская борьба, когда они ощущали потребность отделить себя от другого, после попыток Грейс «сделать» из них «близнецов».

За Марселиной было временное преимущество, потому что оказалась в Оак-Парке первой. После приезда Эрнеста началась настоящая борьба. Марселина открыто написала об этом дважды, в семейных мемуарах «У Хемингуэев», которые она опубликовала по частям в 1962 году в «Атлантик мансли» и в 1963 году – в формате книги. Но еще об их столкновении страстно, без компромиссов, она написала в письме к матери в 1939 году. Письмо было очень злым, потому что она писала его после ссоры, произошедшей между ней и Эрнестом по поводу «Уиндмира». Дом стал символом буколического детства, поэтому легко увидеть, что корни ссоры между взрослыми людьми растут из ранних лет – намного легче, чем распознать источник разногласий в смерти отца. Борьба за «Уиндмир» была необыкновенно эмоциональной, но главное, что после похорон Эда брат и сестра впервые открылись в своем, казалось бы, давно погребенном гневе друг на друга. Тот пыл, с которым они бранились, возможно, удивил обоих.

Ссора началась по поводу религии. В мемуарах «У Хемингуэев» Марселина рассказывает, что сразу после приезда новоиспеченный католик Эрнест сообщил остальным, что отслужил мессу за Эда. Перед службой в Первой конгрегационалистской церкви доктора положили в музыкальной комнате. Эрнест начал произносить перед семьей «Патер ностер», как когда-то молился дедушка Холл, отец Грейс, возведя глаза вверх. Лишь в письме к Грейс, десять лет спустя, Марселина высказала главное, что ее возмутило (в очередной раз затушевав другое, менее контролируемое чувство). Она ругала Эрнеста за слова, будто отец отправится в чистилище, потому что самоубийство – это смертный грех. Эрнест заявил, что раз у него «семья язычников», то никаких молитв не хватит, чтобы душа отца отправилась на небеса. «Он предложил молиться за отца, чтобы вызволить его из чистилища, – продолжала Марселина, – и это было отвратительно». К тому же отец едва ли был виноват в смертном грехе, потому что покончил с собой, чтобы снять бремя с семьи. Младший брат Эрнеста, Лестер, в биографии Хемингуэя (изданной в тот же год, что и книга Марселины, сразу после смерти Эрнеста) тоже признавался, что Эрнест посоветовал ему молиться изо всех сил, чтобы душа отца освободилась из чистилища. Хотя Эрнест, вероятно, был вовсе не дипломатичным в этом специфическом вопросе (Марселина мимоходом отмечает, что он говорил «резкие, саркастические вещи», например, по поводу того, что она поступила в колледж, а он – нет), справедливо будет указать, что Эрнест, по крайней мере несколько лет после обращения, был ревностным католиком (ходил на мессу, постился в Страстную пятницу и т. д.) и, возможно, глубоко скорбел из-за этого препятствия. И конечно, в это трудное время он обратился к вере, учению церкви, послужившему ему опорой в горе. При этом речь перед семьей о душе отца и чистилище была для него способом утвердиться в патриархальной роли, которую он хотел на себя принять – способом показать, что он главный. Навязывать веру было нетактично, однако Эрнест, по-видимому, хотел доказать, насколько далеко ушел и как теперь непохож на своих родных.

Эрнест ясно дал понять, что с того момента, как он приехал в Оак-Парк, глава семьи теперь он, а не Марселина, старшая, и не убитая горем мать. Он претендовал на это положение как старший мужчина. Он взялся за эту роль сразу же и стал утешать скорбящую мать, что она может опереться на него («Даже не беспокойся ни о чем, потому что я всегда все улажу»), и говорил, как он гордится ею, потому что она со всем справлялась. Он позаботится об имуществе отца, разберется с финансовыми проблемами и скоро возьмет на себя полную ответственность за материальное положение матери, учредив фонд для нее и двух младших детей. Он будет выполнять эти обязанности безо всяких просьб и в целом достойно. Однако, и скорее всего это было неизбежно, если учесть, как он относился к матери и Марселине, Эрнест нередко злоупотреблял своим положением, путая ответственность и контроль. Он, похоже, с удовольствием разыгрывал роль авторитетного взрослого перед младшими братом и сестрами, комично копируя поведение собственных отца и матери, которые точно таким же образом вели себя с ним много лет назад.