Грейс устроила трехдневную «выставку с чаем» из картин, которые нарисовала на Западе, в доме на Норт-Кенилуорт за две недели до приезда Эрнеста в Оак-Парк в середине октября. В статье в «Оук ливз», посвященной выставке, наверняка к досаде Грейс, отмечалось, что ее «притязания на известность проистекают не только из искусства, но и из того, что она мать Эрнеста». Скорее всего, это была единственная возможность для Грейс добиться упоминания в газете, хотя она ей и не нравилась. Год назад в журнале «Чикаго дейли ньюз» появилась статья о ее живописи, в которой репортер Берта Фенберг позволила Грейс высказаться о «молодых писателях» и их пессимизме. Грейс ответила, что маятник качнулся обратно к «норме». «О своей счастливой жизни, – писала Фенберг, – она могла бы сказать такими словами: «Бог в небесах, и в мире все хорошо».

Эрнест в разговорах с братом и сестрами глумился над занятиями матери. Сразу после приезда он высказал Санни абсолютную уверенность в том, что Грейс возьмется за литературу – поскольку о музыке и живописи она уже позаботилась. Однако когда Эрнест жил в Париже, Грейс не раз просила его помочь с выставкой ее картин. (Она не сомневалась в своем таланте.) Эрнест предпочел не отговаривать ее. В письме без даты, написанном, вероятнее всего, в 1927 году, он подробно описывал места, где она могла бы показать картины, и загадочно рассуждал о системе ценообразования в галереях и салонах. Он не против был взять ее картины, писал Эрнест, однако настоятельно советовал ей выставляться в США, отчасти потому, что во Франции художники сами оплачивали организацию выставки. В 1927 году Грейс отправила Эрнесту заметку о выставке своих картин, и он ответил, что хотел бы видеть ее полотна в Париже. Все это очень непохоже на Эрнеста начала 1920-х годов. Неизбежно мы приходим к выводу, что семья поддерживала очень близкие отношения, несмотря на все, что было между ними, и Эрнесту было легко попасть в интонации, знакомые с детства и ранней юности, и экстравагантно похвалить Грейс, отчего она просто расцветала.

Интересно, что Эрнест, написавший почти десять тысяч писем за всю жизнь, видимо, не писал писем, пока жил в Оак-Парке в 1928 году. Трудно представить, какой была жизнь в большом доме на Норт-Кенилуорт: отец все больше худел и постепенно становился параноиком. Грейс перемещалась по дому с обычной самоуверенностью и занималась своим искусством. Марселина позднее говорила, что мать «с ума сходила от беспокойства», однако по письмам Грейс этого не видно, поскольку, по словам Марселины, «она не хотела, чтобы какое-нибудь ее письмо доставило бы кому-то неприятности». Должно быть, это было напряженное и трудное время. В письме, написанном после отъезда Эрнеста, Эд попытался выразить, насколько гордится сыном, в сыром лимерике:

Кажется, я не могу придумать, как

Сказать то, что я больше всего хотел бы сказать,

Моему самому дорогому сыну,

Чья книга только что закончена,

Только отдать ему свою любовь и УРА.

После визита в Чикаго Эрнест и Полин уехали в Конвей, штат Массачусетс, навестить Маклишей. Им так понравилось в гостях, что они задержались дольше, чем рассчитывали, и даже приняли участие в футбольной игре в Гарварде. Арчи и Ада купили ферму «Крикет-Хилл», которую вскоре окрестили «Фермой на холме», занимавшую участок в триста акров, на котором стоял дом эпохи войны за независимость, где могла жить семья с тремя детьми, и различные хозяйственные постройки. Эрнест был любимцем старших детей – Кена, которому теперь было одиннадцать, и шестилетней Мими. Мими просто обожала Эрнеста и почему-то говорила с ним только по-французски. Когда Эрнест приехал, Мими услышала его голос внизу и побежала встретить его. Она остановилась как вкопанная, посмотрела на него и заревела. Арчи позже описал эту сцену в стихах:

Она побежала к нему,

Остановилась, посмотрела, заревела. Это был не Эрнест!

Не Эрнест! Не Эрнест…

И прочь понеслась по ступенькам.

Биограф Маклиша считает, что Мими испугалась багрово-синюшного шрама на лбу Эрнеста, оставшегося после несчастного случая со световым люком, однако Эрнест решил, что ребенок увидел в нем большие изменения. Отказ Мими признать его, по мнению Эрнеста, свидетельствовал о том, что она считала его виноватым в отсутствии Хэдли – Эрнест срастется с этой виной перед Хэдли. Потом он пришел к Мими пожелать спокойной ночи.

Полин и Эрнест уехали в Нью-Йорк, где остановились в гостинице «Бревор». Он встретился с Перкинсом, а Полин отправилась повидаться с дядей Гасом, тетей Луизой и другими родственниками, приехавшими из Коннектикута. Эрнест увиделся и со своим парижским другом Уолдо Пирсом. Семнадцатого числа Эрнест, Полин и Майк Стратер отправились в Принстон на футбольный матч Принстон – Йель и встретили там Скотта и Зельду Фицджеральд. Игра им понравилась; Принстон выиграл со счетом двенадцать – два. Во время игры все оставались трезвыми, но потом, в поезде, на котором компания направилась в «Эллерсли», новый роскошный дом Скотта и Зельды в Делавэре, Скотт сильно напился. Выходные прошли как в кошмарном сне.

Все закончилось жалкой комедией ошибок на железнодорожном вокзале в Филадельфии, когда Хемингуэи возвращались в Нью-Йорк. Эрнест волновался, как бы не опоздать на поезд, и «сам себе, скажем так, досадил»: приехал задолго до отправления поезда. Тем временем Скотт что-то не поделил с полицейским на станции, и его отвезли в местный полицейский участок. Эрнест позвал полицейского, арестовавшего Фицджеральда, и заявил, что Скотт великий писатель (похоже, Эрнест тоже был пьян), на что полицейский ответил: «Он похож на франта». История не донесла до нас, чем все закончилось. Эрнест пересказал байку о полицейском Скотту и Зельде и принес извинения за свое поведение в связи с поездом в вежливой благодарственной записке. Пьянство Скотта в то время уже превращалось в проблему, о чем свидетельствуют письма между ним и Максом Перкинсом и между Максом и Эрнестом. Но сейчас Эрнест искренне заботился о здоровье Фицджеральда и его творчестве.

Эрнест и Полин, и особенно Эрнест, выезжали в длительные поездки почти каждый месяц, пока были в Штатах, и путешествие на Ки-Уэст из Делавэра придерживалось той же схемы. Сначала они вернулись в Чикаго, где забрали «модель A» и заехали за Санни, которая собиралась приехать на Ки-Уэст – погостить в течение длительного времени и перепечатать рукопись «Прощай, оружие!» на машинке, а также помочь с племянником. Из Чикаго они направились в Пигготт и затем на Ки-Уэст, где поселились в недавно снятом доме № 1110 на Саут-стрит. Этот дом, с четырьмя спальнями, рядом с пляжем, который нашла для них Лорайн Томпсон, обошелся Хемингуэям в 125 долларов в месяц. Там Эрнест получил письмо от Хэдли: она писала, что ее беспокоит кашель Бамби и его здоровье в целом, и она считает, что ему будет лучше в теплом Ки-Уэсте. Хэдли и Бэмби должны были прибыть в Нью-Йорк на «Иль де Франс» 4 декабря. Хотя Эрнест был очень рад увидеться с пятилетним сыном, он был недоволен тем, что ему вновь придется сесть на поезд до Нью-Йорка, проведя на Ки-Уэсте всего два дня.