жизни. Пока она сбегает ребенка из школы забрать. Да, школы уже заработали. Завидую… У тебя есть минутка?

— Дружище, давай побыстрее, — покачал головой Рихтер. — Я спешу.

— Я не хотел об этом говорить… чтоб никто не подумал, что я псих.

Парень переминался и ходил вокруг да около, будто не хотел делиться тайной. Вокруг в приемном покое были люди, но никто не смотрел на них двоих, все были погружены в свои дела и суету. Поэтому он заговорил снова.

— Когда мы летели… я почувствовал себя… странно. Это было похоже на приход.

Что он имел в виду? По-английски военспец услышал в ухе слово “trip”. Какое еще путешествие?

Да нет же. Это так транслятор перевел сленг наркоманов, которым Диего воспользовался. Имелся в виду «приход» — ощущение после принятия дозы. Глюк. Галлюцинации. Эйфория. Измененное состояние сознания.

— Короче, меня вштырило, как после колумбийского «кокса». Да, было время, когда я употреблял эту дрянь. Потом соскочил. А там в воздухе почувствовал то же самое, только в десять раз сильнее. Или в миллион. Как будто я могу поиметь самого дьявола, и еще силы останутся, чтоб закинуть Тлачи на этот… Эверест. Или на Луну. Что ты скажешь на это, Макс?

Рихтер молчал. Ему захотелось закурить по примеру Гаврилы, который, не стесняясь, доставал сигареты, не обращая внимания на зрачки старомодных камер.

«Значит, там в полете мне это не показалось. Но это было не что-то, что внедрили в меня одного. Это какое-то направленное воздействие. Очень сильное. Раз оно повлияло даже на полностью биологические объекты. А у этих тупых зомби в Башне было что-то противоположное ему. Иван сказал бы, что это бафф и дебафф… Чепуха!»

— Я думаю, это атипичная реакция нервной системы на дыхание через аппарат, — сказал он вслух. — Такое бывает. Либо комплексная реакция на стресс, вызванный подготовкой и ожиданием боя. Вряд ли нам командование добавило что-то в еду. Даже если отбросить моральные вопросы… это слишком большой риск. Мы и без этого готовы были рвать врагов.

— Понятно. Ты меня успокоил, — сказал Диего, но по глазам Рихтер понял, что не убедил того. — Значит, показалось. Я тебе еще одну вещь хотел доверить, Макс. Как другу, не как командиру. Я ведь был бандитом. Мафиози.

Молодой партизан сказал это так, будто тайна его тяготила.

— Я и так это знаю, — ответил военспец.

— Нет, ты не понял. Я был не мелким автовором! Не только вытаскивал чипы из дохлых чуваков. Я настоящие мокрые дела проворачивал! И дурь мы распространяли. Даже в школах. Я был в MS. Их мексиканском «отделении». Я был решалой. И на «стрелки» с «пушками» меня брали. Ты мои татухи видел? Такие обычной мелюзге не делают.

Ого. MS. Mara Salvatrucha — бригада «сальвадорских бродячих муравьёв». Знаменитая организация, которой скоро исполнится восемьдесят лет. Хотя, какая в сущности разница? Бандит он и есть бандит. Это как в советском кино, которое любила бабушка — «там у него не закрытый, а открытый перелом!».

— Ну и что? Как думаешь, кому было выгодно, что такие молодые оболтусы шли в банды, вместо того чтоб учиться?

— Этим чертовым гринго и банкирам, — ответил парень. — Все боссы мафии были повязаны с этими шишками из Мехико-сити. Но я-то думал, что у меня есть семья, клан, род. Что я служу ему. Но когда мне понадобилась помощь, когда я влип… никто обо мне, блин, не вспомнил. Это в прошлом. Теперь я буду служить только народу. А не каким-то чупакабрам-кровососам.

«Сальвадорские бродячие муравьи». Рихтер читал о них в файлах. В свое время банду почти ликвидировали федералы и конкурирующие мафии, от нее отпочковывались отдельные бригады, исчезли цифры в названии… но суть оставалась прежней. И она всегда возрождалась, как гидра. Вход в банду только через убийство. Желательно с отрезанием головы. В банде двести тысяч человек. Значит, где-то в земле или на дне лежат минимум сто тысяч безголовых трупов!

— Ты убивал тогда? — спросил его Макс.

— Да, пару раз. Но они были плохие люди. И головы я им не отрезал.

— Добряк.

— В сравнении с нашими главными отморозками я был паинькой. А до этого я был в небольшой банде. Мы называли себя “muertos locos”. Бешеные мертвецы. На самом деле бригад с таким названием было хоть пруд пруди. Но мы были самые крутые из мелких. Носили маски с изображением черепов. Шантажи, грабежи и все такое. И нашей визитной карточкой были черепушки, которые мы оставляли как знак. Обычно от мелких животных.

«Бешеные мертвецы? Нам это название бы тоже подошло, — подумал Макс. — но вряд ли София это бы одобрила».

Он знал, что перед штурмом небоскреба Диего отдал кому-то из тех товарищей, кто не летел, свой нательный крест, и распорядился, как поступить в случае его гибели. Крест надо было передать его матери, и что-то там сказать его девушке, оставшейся в Мехико и так далее.

— Короче, спасибо за уроки политической грамотности, jefe. Я по-новому стал смотреть на все. Мне реально стыдно за свое прошлое. Если бы у меня был выбор, я бы стал таким человеком как ты.

Рихтер чуть не пустил слезу умиления. Без шуток.

Максу вдруг захотелось дать ему важный совет, который он мог бы дать своему сыну. Про то, что нельзя никогда сдаваться. Неважно, противостоят ли тебе люди или косная материя. Трудно — удвой свои усилия. Не получается — утрой их. Учетвери. Упятери. Стисни зубы, мать твою. Не жалуйся и не жалей. Никогда не отступай. И когда-нибудь все стены рухнут.

Но он понимал, что смешно, зашибательски смешно давать советы о достижении жизненного успеха, когда ты разыскиваемый по всему миру преступник и все твое имущество умещается в ай-паке за спиной. Даже на его небольшую собственность в Великобритании, включая долю в доме — наложили арест. А всю его электронику, от мелочи до техники «умного дома», его машину — конфисковали. В компенсацию ущерба, который он якобы нанес своими действиями всему человечеству.

Диего, по крайней мере, был на своей родине. А у него самого не было ни одной страны, которую можно было бы назвать своей. Только призрак нового мира.

Пусть даже успех не в деньгах. Но и чинов с должностями ему тоже не досталось. И даже квартиру в Мехико в собственность не дали, хотя кто-то уже, как говорят, урвал и не одну. А иногда и с машиной в гараже.

Но Максим знал, что из него хреновый педагог, и этот парень был ему не сын, а учить