У него слегка болела голова. Совсем чуть-чуть, в одной конкретной точке на лбу, чуть выше глаз. Над переносицей. И всю дорогу до парка он массировал переносицу большим и указательным пальцами.

В парке Карла Шульца стояла тишина. В отличие от многих других мест в этом городе сюда можно было безбоязненно заходить и после наступления темноты. Слишком здесь тихо и спокойно – злоумышленники таких мест избегают.

Он выбрал скамью и сел лицом к воде. Боль сделалась чуть сильнее, и он помассировал внутренние уголки глаз.

Та женщина, с которой он познакомился на приеме с коктейлями. Из Мэна. Ему не хотелось думать о ней так плоско, но он не мог отрицать ее очарования и женственности. То есть, девственности. Конгрегационалистка, слишком воспитанная для того, чтобы жить в таком городе, она приехала из Мэна, чтобы заняться издательским бизнесом, и отношения с мужчинами складывались у нее не то, чтобы слишком удачно. Их привлекали ее гладкое личико и легкость общения, и их хватало на одно, два, три свидания – в одном случае даже на четыре. Однако воспитание не позволяло ей затягивать встречи до поздней ночи, и все они отчаливали к своим мясным прилавкам и взаимным одиночествам. Один, правда, даже предложил ей соблазнить одного из ее платонических приятелей, тихого молодого человека, только-только начинавшего осознавать свою сексуальность – мол, после этого она сама созреет для более серьезных отношений. Она попросила его уйти. Неделю спустя он начал встречаться с женой одного из своих сослуживцев по издательству, а она записалась на курсы чечеточников.

С Брубейкером они познакомились на приеме с коктейлями и болтали, высунувшись в окно тридцать первого этажа, подальше от шума и сигаретного дыма.

Довольно скоро ему стало ясно, что она решила: он и есть тот самый, единственный. Реальность боролась в ней с воспитанием, и она решила капитулировать. Он проводил ее домой, и она предложила подняться, попробовать печенек с корицей – типа, у нее их много.

–Который сейчас час?– спросил он в ответ. Его часы показывали семь минут первого.– Если только до четверти первого.

–Я, наверное, очень агрессивна?– застенчиво улыбнулась она.– У меня это плохо получается.

–Я не хочу задерживаться надолго,– сказал он.– У нас могут быть неприятности.

Он говорил это совершенно серьезно. Она ему нравилась. Но ей было больно, он это видел.

–Ну, не такие же, какие с тобой случались раньше?– возразила она.

–Нет, конечно,– улыбнулся он.– Но и стобой таких раньше не случалось.

Но он не смог ей сопротивляться. И постарался быть с ней как можно милее и мягче, осознавая свою ответственность, надеясь на то, что она найдет-таки того, настоящего единственного, и тот будет любить ее по-настоящему. Ну, по крайней мере, сможет оградить от тех, кто охотится на девственниц. Не такого, что женится только на девственнице, но и не хищника из тех, кто занимается охотой на столь редкий биологический вид.

А когда он на следующее утро ушел, у него разболелась голова. В той же самой точке, в которой пульсировала боль сейчас, между бровями. Уйдя тогда от нее, он чувствовал себя изменившимся – как и на этот раз. Может, его и впрямь сделалось меньше?

И вообще, почему его постоянно находят люди с изъяном? Почему им нужен он?

Он знал, что не умнее, не благороднее и не добрее большинства других людей, дай им такой шанс. Но почему-то все время оказывался в центре внимания тех, кто нуждался в добре, в добрых словах, в мягких прикосновениях. И так с ним было всегда. При том, что сам он ничего такого не искал.

Возможно ли вообще жить, если тебя ничего не трогает? Лишь отдавать – все равно сколько, только попросите – и не озвучивать того, чего хотелось бы тебе? Словно бы жить за стеклом, прозрачным лишь с одной стороны: видеть все, когда тебя никто не видит. Одноглазый Полифем, запертый в своей пещере, легкая добыча для незваных, выброшенных штормом типов вроде Одиссея. Ну да, подобно лишенному половины зрения Полифему, разве не стал он вечной добычей для выброшенных штормом? Есть ли вообще предел тому, сколько он может отдавать? Все, что он знал – это то, что хотели от него, тогда как слепота на второй глаз не позволяла ему видеть то, что нужно ему самому.

Ветер усилился, раскачивая верхушки деревьев.

От ветра пахло чистотой и свежестью. Как от нее.

Где-то на Ист-Ривер скользнуло поперек линии его зрения темное пятно, и ему представился одинокий челнок, несущий чьи-то бренные останки вдаль, вниз по течению, к безымянной могиле, где ими займутся лишь слепые рыбы и безымянные многоногие твари.

Он встал со скамьи и пошел дальше через парк.

Справа от него, на опустевшей детской площадке, ветер трепыхал детские качели. Те скрипели и лязгали. Темное пятно на реке огибало Рузвельт-Айленд. Ему вздумалось догнать его. Он вполне мог дойти до конца парка, перейти проезжую часть вдоль набережной по пешеходному переходу Джона Финли, однако темная тень на реке завораживала его. Насколько он мог судить, она не имела к нему никакого отношения. То есть, абсолютно никакого. Она ничего для него не значила, и уже одно это было неплохим поводом пойти за ней.

На 79-ой улице, когда южная граница парка осталась далеко позади, Ист-Энд авеню закончилась, упершись в боковой фасад отеля «Ист-Энд». Слева от него, там, где восточная оконечность 79-ой упиралась в край острова Манхэттен, на самом краю света невысокий металлический барьер отделял улицу от скоростной магистрали вдоль набережной. Он подошел к барьеру. Темная тень застыла на поверхности воды.

Машины пролетали мимо как частицы в ускорителе; их огни сливались в сине-красно-серебряно-белую ленту, этакий добавочный барьер за невысокой металлической изгородью, преграждавшей ему путь. Путь? Куда? Через шесть полос оживленного движения и разделительную полосу, не предлагавшую никакой защиты? Защиты? От чего? Он ступил с бордюра на проезжую часть, даже не заметив, что для этого ему пришлось перелезть через барьер, и двинулся поперек непрерывного транспортного потока. Это было все равно, что плыть поперек течения. Почти не замечая ни машин, ни капель дождя, он пересек полосы, ведущие в центр города,– и остался невредим. Перебрался через разделительную полосу и пересек полосы, ведущие в пригород.

Он оглянулся назад. Сплошной поток машин не зацепил его, но это почему-то не показалось ему странным. Он знал, что так и будет, а по сравнению с головной болью, которая сделалась почти ослепительной, и его ощущением телесной неполноты, это казалось совсем несущественным.

Он перелез еще через один невысокий металлический барьер и остановился на узкой полоске бетона. Внизу несла свои воды Ист-Ривер. Он сел на край бетонной набережной и свесил ноги вниз. Темная тень находилась теперь прямо перед ним, посередине реки. Он сполз по бетонному откосу вниз так, что ноги его касались поверхности Ист-Ривер.

Два года назад он познакомился на книжной распродаже с женщиной. Публичная библиотека на углу 42-ой улицы иПятой авеню избавлялась от парных и поврежденных книг. Они выложили их на столики в маленьком Брайант-парке, примыкавшем к библиотеке со стороны Шестой авеню. Он потянулся к юбилейному изданию «Восстания масс» Ортеги-и-Гассета, а она потянулась к ней с другой стороны. Они коснулись книги одновременно и посмотрели друг на друга. Он пригласил ее выпить кофе в«Швейцарском шале» на Восточной 48-ой.