–Вам пора уходить,– сказала она. Он еще раз посветил на нее. Глаза ее были белыми от катаракты.

Луч света скользнул по остальным. Все оказались в той или иной степени ущербными. Лысыми, слепыми, исхудавшими, изуродованными. Но он так и не знал, кто это.

Луч его света погас.

Темный клубок вокруг него начал рассеиваться. Языки тумана срывались с него и уносились прочь. Он стоял на черной воде посередине Ист-Ривер.

–Вам лучше поспешить,– донесся до него далекий голос из удаляющегося клочка тумана.

Он вдруг заметил, что вода захлестывает ему лодыжки, и поспешил к бетонному откосу набережной. Последние ярды он одолел уже вплавь. Ветер стих, но он дрожал от холода в своей насквозь промокшей одежде.

Он забрался на откос и растянулся на бетонной поверхности, жадно глотая воздух.

–Вам помочь?– услышал он.

Плеча его коснулась чья-то рука. Он поднял взгляд и увидел женщину в длинном бежевом плаще. Она стояла рядом на коленях и стревогой смотрела на него.

–Нет, я не пытался покончить с собой,– услышал он собственный голос.

–Я этого и не говорила,– возразила она.– Мне просто показалось, может, вам нужно помочь выбраться из воды.

–Да,– согласился он.– Мне можно помочь.

Она помогла ему встать. Головная боль, похоже, стихала. Он услышал чей-то далекий голос с реки и посмотрел на нее.

–Вы это слышали?

–Да,– кивнула она.– Словно кто-то говорил. Должно быть, эхо.

–Наверняка оно,– согласился он.

–Вам не нужно согреться?– спросила она.– Я живу вон в том доме. Может, кофе?

–Да,– он позволил ей помочь подняться по откосу наверх.– Мне не помешало бы чего-нибудь горячего.

Все, чего вам недостает в жизни, можно просто пойти и взять, вот что говорил тот голос с реки, по которой были обречены уплыть навсегда все его утраченные части. Поврежденные, пропащие, но ничем больше с ним не связанные. Он даже видел теперь яснее, чем прежде.

И он пошел с ней – не зная еще, надолго ли или нет. Но он пошел, чтобы она дала ему чего-нибудь горячего.

Пошел, чтобы получить то, что нужно ему.

Стараясь не коснуться влажного пятна, он перевернулся на левый бок, подпер ладонью щеку, выдавил из себя улыбку и приготовился рассказать всю правду о том, почему он трижды женился и трижды разводился.

–Трижды!– Ее глаза распахнулись во всю ширь, меж бровей пролегла знакомая складка изумления.– Трижды! Господи Боже, мы с тобой столько времени были вместе, а яни сном ни духом! Надо же!

Растянутые в хмурой улыбке губы Майкла Кирксби чуть-чуть поджались.

–Ты ни разу не спрашивала, вот я ине говорил. Я омногом стараюсь помалкивать. В средней школе я срезался на экзамене по французскому, пришлось работать и ходить в летнюю школу, поэтому аттестат я получил на семестр позже остальных. Где я только не вкалывал, даже в быстрожорке при Тернпайке[2]. Раз десять цеплял трипак и дважды обзаводился вшами.

–О-о-о! Не надо об этом!– Она зарылась лицом в подушку.

Майкл опустил ладонь на ее густые темно-русые волосы, провел по затылку и шее, помассировал затылочный выступ. Лицо вынырнуло из убежища.

Тогда он оперся на локоть и решил выложить все как есть.

Он никогда не лгал – овчинка не стоила выделки. Но история была не из коротких, он излагал ее миллион раз и научился с легкостью профессионального рассказчика вмещать целые эпизоды в апокрифические сентенции и ловко перепрыгивать через второстепенные события. Однако все равно понадобится добрая четверть часа. За меньший срок он просто не успеет сделать все как надо, добиться нужной реакции. По правде говоря, ему осточертело цитировать самого себя, но иногда от этого занятия бывал прок. И сейчас, на его взгляд, был именно такой случай.

–Первый раз я женился лет в двадцать, может в двадцать один,– с датами я не в ладах. Она еще девушкой была маленько того, еще до встречи со мной. Семейные прибабахи: ненавидела мать, любила отца. Он здоровенный был и собой недурен – дембельнулся из морской пехоты. Так вот, она тайком мечтала поразвлечься с родителем, да только духу не хватало предложить. А потом он загнулся от рака мозга, но перед тем сбрендил маленько и взялся туркать благоверную, как последнюю сучку. Не скажу, что мамаша того не заслуживала – ведьма была, каких поискать, сущая мегера. Но он реально беспредельничал: домой по ночам не являлся, колотил отчаянно и все такое. Так что моя супруга переметнулась на мамашину сторону. А когда выяснилось, что папаше рак все мозги сожрал, у нее совсем крыша поехала. И тут она взялась за меня! Когда я снею развелся, мамаша упекла ее в психушку, она там уже восемнадцатый год. По мне, так поделом. Поделом, ей-богу! Ведь она и меня чуть не затащила в дурку. Слава Богу, я вовремя сорвался. Еще бы немного, и мы бы с тобой тут не разговаривали.

Он следил за выражением ее лица. Марта напряженно внимала. Душещипательная история. Сердце кровью обливается. Дамочки до этого страсть как охочи. Хлебом их не корми, дай вонзить симпатичные зубки во что-нибудь розовое, волокнистое.

Майкл сел, протянул руку и включил лампу на тумбочке.

Его взгляд остановился на спинке кровати; казалось, из памяти выплывает мучительное прошлое. Свет падал справа и обрисовывал профиль, подбородок Дика Трэйси[3] и глубоко посаженные карие глаза. Стрижку он себе сделал сам; получилось хуже некуда, волосы торчали над ушами, как будто он только что проснулся. На его счастье, волосы вились, и вдобавок он действительно находился в постели. Он знал: свет падает как надо, и профиль – самое то. Особенно для такой истории.

–Хреново мне тогда было – не передать. Чуть не сломался, ей-богу. Еще б чуть-чуть, и нас бы на одном столе электрошоком лечили. Она будто порчу на меня навела – я никак не мог от нее защититься. Даже вспоминать страшно, честное слово.

Обнаженная Марта неотрывно глядела на него.

–Майк… а как ее звали?

Он судорожно сглотнул. Столько лет прошло с тех пор, как все кончилось, а боль и страх по-прежнему чернеют и кровоточат в памяти, будто свежее тавро.

–Синди ее звали.

–И что же она такого сделала, что тебе вспоминать страшно?

Он задумался. На секунду. Необычный вопрос. Как правило, у него не выспрашивали подробностей. И, пробежав вспять сквозь воспоминания, он обнаружил, что большинство из них размылось и слилось в одно сплошное пятно унижения. Но иные эпизоды Майкл помнил,– они были исполнены такой мерзости, что съеденный ужин двинулся из желудка к горлу. Но они были частями целого, обрывками долгого-предолгого кошмара, и вылущивать их, выставлять напоказ микрокосмом орущего ада – все равно что рассказывать фенечку, которая с тобой приключилась вчера. Неужели не смешно? Эх, жаль, тебя там не было.