Жасент невольно всхлипнула. Сидони, у которой глаза блестели от слез, была взволнована не меньше. Во время чтения у нее вновь появилось странное, неприятное ощущение, как будто Эмма воскресла из мертвых и обращается сейчас к Фердинанду Лавиолетту.

– Боже мой! В то время она скучала по нас, по дому – кто бы мог подумать! – проговорила Сидони.

– Эмме было шестнадцать, и положение у нее было критическое – она вот-вот должна была родить внебрачного ребенка… Кстати, ты заметила? Меня словно на свете нет. Наша сестра ни разу обо мне не вспомнила!

– Ты тогда училась в Монреале, Жасент. Покинула семейное гнездо. А я, хоть мы с Эммой и были очень близки, ничего не поняла, ни о чем не догадалась. Судьба бывает по-настоящему жестока! Дедушка так и не вскрыл письмо, значит, не отправил Эмме денег и не передал маме ее просьбу.

– Твоя правда, Сидо. В противном случае все могло бы быть по-другому. Эмма призывала маму на помощь, хотела, чтобы та была рядом с ней во время родов. Может, она и не бросила бы Анатали, а вернулась бы с маленькой дочкой домой. Думаю, испытание, через которое прошла Эмма, – роды вдали от семьи, стыд и угрызения совести, – плохо на нее повлияло. Она ожесточилась, закрылась в своем равнодушии, как в броне. Может, именно поэтому она решила потом мстить мужчинам. Если задуматься, не много надо, чтобы осчастливить человека или причинить ему боль. О Эмма, забывчивость старика сыграла с тобой злую шутку!

Расстроенная, Жасент умолкла. Потом взяла письмо и аккуратно сложила его.

– Господи, как жаль! – прошептала она. – Столько бед, столько смертей в нашей семье! Дедушка ушел вслед за Эммой и нашими родителями. Я все время опасаюсь новой трагедии, даже когда все хорошо!

Сидони ничего не ответила. У нее перед глазами, подобно мрачному языческому символу, возникла зарезанная братом овца. Девушка представила на месте мертвого животного себя – окровавленную, но свободную от физических и моральных страданий. По телу Сидони пробежала дрожь.

– Нужно будет показать это письмо Лорику, – прошептала она. – Слышала, он жалуется, что мы ничего ему не рассказываем… Я так и не закончила подшивать подол. Мои главные радости в жизни – это хорошо сшитое платье, а также возможность продавать красивые ткани, жемчуг и стразы.

– А мои – лечить людей, облегчать их боль, вести с ними задушевные беседы, – призналась Жасент. – Мы с тобой, без сомнения, современные женщины, раз так дорожим своей работой!

– Но кто отец Анатали, мы так и не узнали. Годы идут, мы давно об этом не вспоминаем, а ведь этот тип наверняка живет неподалеку, может, даже тут, в Сен-Приме!

– Может да, а может и нет… Сидо, нам уже давно не выпадало случая посидеть вечером вот так, вместе и поговорить. Я очень по тебе скучаю, и так было всегда. Какая разница, кто отец Анатали? Она ласковая, разумная, исполнительная, послушная девочка.

«И наверняка ее отец – Поль Тибо», – добавила про себя Жасент. Она согласилась с Пьером, с которым в тот же вечер поделилась признаниями Артемизы: до крестин упоминать о трагически погибшем парне не стоит. Ничто не должно омрачить день, посвященный малышу Тимоте.

Последовала долгая пауза: каждой из сестер было о чем подумать. Сидони вернулась к шитью, Жасент встала, чтобы приготовить обещанный чай. В просторном доме, где сейчас царила приятная прохлада, слышалось негромкое тиканье часов. На улице заунывно, монотонно кричала сова.

– А что слышно о докторе Сент-Арно? – внезапно поинтересовалась Сидони. – Одно время, вскоре после его приезда, мне казалось, что он за тобой ухаживает. Обожаю деревенские кривотолки и с удовольствием слушаю, что говорят мои клиентки в Робервале – все эти истории о супружеских изменах и дышащих на ладан семьях!

Слова сестры развеселили Жасент, и она едва заметно усмехнулась. А потом сообщила доверительным тоном:

– Да, доктор Сент-Арно осыпáл меня комплиментами и часто бывал в моем кабинете, но вскоре одумался – увидев, как мы с Пьером счастливы. Когда супруги искренне любят друг друга, никакие маневры фатоватых соблазнителей им не страшны. После смерти наших родителей доктор стал наведываться реже; к тому же я перестала практиковать. Он до сих пор холост, и наши деревенские матроны охотно судачат на этот счет. К примеру, ходит слух, что в Сен-Фелисьене у него есть любовница.

Сидони с задумчивым видом кивнула. О плотской любви ей мало что было известно. То была словно параллельная вселенная, из которой до нее доносились лишь отголоски, волны, горячие и пьянящие. «Мое тело ничего не ощущает… Я холодна и не способна испытывать чувственную радость, – говорила себе Сидони. – А это наверняка прекрасно – переживать любовный экстаз, раз некоторые теряют от этого разум и не знают меры…»

Однако уже через мгновение она нашла в себе силы посмотреть правде в глаза – отчего у нее тут же запылали щеки. «Но некоторое представление об этом у меня все же имеется! Когда Лорик меня обнимает, я становлюсь другой. Я трепещу, оживаю. И мне хочется, чтобы он меня поцеловал, как в тот вечер, в родительской кухне, – с пугающей страстью. Его язык оказался у меня во рту, это было ужасно и… чудесно! Но когда меня целует Журден, я с отвращением отворачиваюсь. В губы – еще куда ни шло, но ведь он иногда…»

Сидони невольно вздрогнула. Жасент заметила это и произнесла с упреком:

– Отложи наконец работу и попей чаю! Он скоро остынет. И нам пора ложиться, иначе завтра с утра на нас страшно будет смотреть. Ты хочешь поразить соседей, но у нас ничего не получится, если мы проснемся с кругами под глазами и тусклым цветом лица!

– Хорошо, последую твоим советам! Но спать я буду на диване. И ничего, кроме одеяла, мне не понадобится.

Сестры еще с полчаса поболтали, после чего Жасент ушла наверх.

* * *

Ночь выдалась звездной, и было довольно светло. Созвездия на темно-синем бархате неба напоминали миниатюрные сверкающие бриллианты, соединенные рукой таинственного творца в гармоничный рисунок.

«Если бы ткань могла быть такой же красивой, я была бы счастлива!» – говорила себе Сидони, не спеша прогуливаясь по дороге у озера.