Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Продолжай, Сидо, я же твоя сестра.
– Ты прекрасно поняла, что я хотела сказать. И у нас с Журденом почти получилось. Он был так нежен со мной, а еще немного захмелел, как и я. Я попросила его не останавливаться, даже если мне будет больно, и…
– И что?
– Мне показалось, что внутри у меня все порвется, если Журден доведет дело до конца. Я разрыдалась и оттолкнула его. Слишком мучительно это было. Острая, невыносимая боль…
Искренне сочувствуя сестре, Жасент подошла и обняла ее, на мгновение позабыв о том, что на коленях у Сидони шитье.
– Ой! Поосторожнее! Ты перевернула мою шкатулку! – воскликнула младшая сестра.
– Прости, я иногда бываю такой неуклюжей! Сейчас все соберу, не беспокойся.
Встав на колени, Жасент подобрала с пола подушечку для булавок и катушки ниток. Женщина скользнула взглядом по ковру, заглянула под диван и увидела… картонную коробку, которую ей вручила соседка.
– Надо же, я совсем о ней забыла! – пробормотала Жасент.
– О чем ты?
– О старой обувной коробке. Рози Пулен нашла ее в шкафу, в доме у нашего дедушки. Я как раз собиралась ее открыть, когда Лорик прибежал сказать, что Дора рожает. Я сунула коробку под диван, и она могла бы оставаться там несколько недель…
– Покажи! Что в ней, по-твоему?
– Понятия не имею. Наверняка какие-то бумаги.
Сестры сели за стол, освещенный электрической лампой. Сидони с любопытством развязала черную ленту.
– Я часто убирала у деда в доме, складывала вещи, – тихо произнесла она. – Но эта коробка мне на глаза не попадалась.
– Рози Пулен нашла ее в ящике со сломанным замком; он не открывался.
Жасент первой подняла крышку. При виде пожелтевших газетных вырезок на нее нахлынули эмоции. У Фердинанда Лавиолетта вошло в привычку вырезать из периодических изданий статьи, в которых так или иначе упоминается регион озера Сен-Жан. Он собрал целый архив. Также в коробке лежали официальные документы и старые почтовые открытки от кузенов и бывших коллег.
– Что нам со всем этим делать? – спросила Сидони, рассматривая открытку с заснеженным, украшенным блестками пейзажем.
– Сохраню на память. Смотри, тут есть еще и письмо, запечатанное!
– Может, оно склеилось от влажности? Жасент, взгляни, уж не Эммин ли это почерк? И дата на почтовом штемпеле – февраль 1925-го! Письмо пришло из Перибонки. Боже мой, ну почему дедушка не показал его нам? На конверте ведь указан его адрес!
– Сидо, ответа на этот вопрос мы никогда не узнаем. Но дедушка не вскрывал конверт. Обычно свою почту он разрезáл медным ножичком, который ему подарила бабушка Олимпия. Может, дедушка забыл об этом письме или оно затерялось в бумагах? Он мог положить его к вырезкам и другим письмам…
– Признай, странное совпадение…
– А может, дед собирался прочесть это письмо вместе с мамой, когда она придет его навестить? Но поскольку тогда были сильные морозы, забыл о нем. Иного объяснения я не нахожу.
– Наверное, ты права… Но Эмма вряд ли рассказывала деду правду о себе. Готова держать пари, она просила у него денег, потому что как раз в это время жила в семейном пансионе в Перибонке!
Сестры обменялись грустными взглядами. Обе вспомнили, как оказались на набережной Перибонки, надеясь обнаружить хоть какие-то сведения о сестре, которые помогли бы им наконец найти Анатали – свою незаконнорожденную племянницу, о существовании которой им поведал доктор Мюррей, любовник Эммы.
– Что ж, лучше нам прочитать это письмо, – сказала Жасент, у которой от волнения встал комок в горле. – Если бы я только знала, что информация об Эмме хранится здесь, в Сен-Приме! Ее ужасный дневник я спрятала на дно ящика в своем комоде, но меня часто посещает мысль, что лучше было бы его сжечь.
– Это никогда не поздно сделать. Нельзя, чтобы Анатали нашла его, когда вырастет. Это омрачило бы ее память о матери.
В блокнот, о котором шла речь, хорошенькая восемнадцатилетняя Эмма Клутье свинцовым карандашом записывала свои мысли и впечатления. Жасент была глубоко поражена язвительным тоном этих записей. Немало неприятных ироничных замечаний высказала Эмма и на ее счет… Так уж вышло, что вскоре после смерти младшей сестры вскрылась темная сторона ее личности. Сестры знали, что Эмма – кокетливая, легкомысленная, что ей нравится заигрывать с парнями и соблазнять их, но злой ее никто не считал. Саркастические выпады в их адрес, которые Жасент и Сидони довелось прочитать, доказывали обратное.
– Давай покончим со всем этим, – вздохнула Жасент, распечатывая конверт.
Она развернула голубой листок бумаги, исписанный тонким, убористым почерком Эммы, и с часто бьющимся сердцем протянула его Сидони.
– Прочти лучше ты! – еле слышно сказала Жасент. – Так будет проще.
– Глаза уже не те? – попыталась пошутить младшая сестра.
– С моими глазами все в порядке. У тебя больше выдержки, вот и все!
– Ладно!
Дорогой дедушка,
пишу тебе из крошечной съемной комнаты. Хозяйка семейного пансиона потребовала у меня денег за неделю, но мне нечего ей дать, ведь нужно еще покупать продукты. Поэтому самым первым делом прошу тебя отправить мне почтовый перевод, как ты, спасибо тебе огромное, сделал в январе. В бакалейном магазине мадам Лагасе я зарабатываю сущие гроши!
Сидони, подняв голову, воскликнула:
– Лгунья! Как она могла обвести нас всех вокруг пальца?
– Читай дальше! Зачем терзаться одними и теми же вопросами?
Только не рассказывай ничего моему отцу! Ты его знаешь: он разозлится и станет обзывать меня мотовкой. Именно поэтому я и уехала из Сен-Прима – чтобы не жить за его счет. Однако я не представляла, как это будет трудно. Вечером и по воскресеньям я ужасно скучаю. А еще в моей комнате очень холодно. Печка еле греет. Даже сейчас, когда я тебе пишу, пальцы у меня не гнутся от холода.
Дедушка, ты только не волнуйся; мне станет легче, если я тебе пожалуюсь. Я не пытаюсь тебя разжалобить, просто хочу, чтобы ты знал, сколько сил мне нужно, чтобы не вернуться при первой же возможности домой, на ферму.
Я очень скучаю по маме, по Сидони, вспоминаю, как мы с Лориком подтрунивали друг над другом, как хорошо пахнет зимой у нас в доме – дровами, горящими в очаге, и тушеными овощами. Скоро придет время варить кленовый сироп. Детьми мы выливали немного сиропа на снег, а потом сосали эти леденцы со вкусом леса… и счастья.
Прости, дедушка, но я не решаюсь писать обо всем этом сестрам или маме – не хочу их огорчать. Все знают, что я – самая непослушная в семье, самая беспутная и строптивая. Здесь, в Перибонке, мне за все это приходится дорого расплачиваться!
