– Я просто пытался не дать людям забыть о наших мечтах. О революции, так это назовем. Прекрасное, красивое слово, пахнет старыми книгами и…

– И кровью, – закончил Эндрю, пускай я не был уверен, действительно ли хотел назвать Август именно это слово. Но Куин-старший был в этом уверен. – Ты должен… вы оба должны прекратить это. Я понимаю, что со стороны директора бесчеловечно отдавать учеников неизвестно куда и зачем, но пока мы всё не узнаем, действительно не узнаем, нам ничего не видать. И… – его тихий голос стал ещё тише, осторожнее, будто бы Эндрю о чём-то знал или догадывался. – И этот пожар. Вы думаете, это всё просто так? Вы оба, оба знаете нечто. Ох, Олеан, прости… тебе было плохо, и я не хотел поднимать эту тему, но об этом стоит побеседовать, раз тебе немножко получше. Потому что ты себя совсем угробишь и Августа тоже, всех! Посмотри на него, – это тоже ко мне. Он аккуратно взял Сорокина за локоть и повернул ко мне лицом. Длинные чёрные волосы прикрывали до сих пор не зажившие синяки и кровоподтеки на лице. Я удивился. Не зажило за две и даже больше недели? Как же они его избили… Август нахмурился и отвернул лицо.

– Ты видишь? – в хриплом голосе Дрю было слышно отчаяние. Он будто задыхался. – Тебе не больно?

Эндрю Куин редко бросался такими словами, как «боль». И редко спрашивал, потому что ненавидел лезть в чужие мысли, дела, чувства. Но сейчас… до чего же ему было не плевать на нас всех. На меня, на Сорокина, да даже на любого незнакомца из этого чертового лицея.

Я понимал его. Мне было больно. За всех них. За всех невинных…

Но что я мог поделать?

Я сел на кровати. Закружилась голова, но я не обратил на это особого внимания. Так часто бывает у всех.

– Именно потому, что вижу – и вижу всё, Эндрю, – я и поступаю так. Мы должны оказать сопротивление. Наша жизнь… она будет не то что жалкой, я бы с этим смирился, но нет, она будет хуже, чем жалкой или ничтожной. Её не будет вообще. Чего ты боишься больше всего, Эндрю? То, чего ты боишься, не сравнится с тем, на что нас, возможно, обрекут. Стать топливом, чтобы жили другие…

Эндрю всё ещё держался за локоть Августа, как утопающий держится за спасательный круг. Его губы слегка дрожали.

– Вот именно, что возможно, Олеан. Возможно. Пойми же, мы не знаем ровным счётом ничего об их планах. Да, Дэмиан слышал про это устройство, которое сможет функционировать только на аномальной энергии бессмертных, но как именно оно работает? Быть может, мы не будем никакими рабами и уж тем более топливом. Может быть, мы будем героями или, по крайней мере, поможем другим ими стать.

Незаметно для всех из-за шторы показался Коул. Он смотрел на Августа, а тот, почувствовав это, покосился на него.

– Дрю прав, – негромко признал Сорокин. Я смерил его непонимающим взглядом. А он продолжал смотреть на соседа. – И у нас есть способ всё узнать. Ты, кажется, Коэлло, верно? И ты только что прочитал мои мысли по поводу того, что мне нравятся Сашины волосы.

Коул прикрыл глаза, пожав плечами. Это, видимо, означало «да».

– Так ты почувствовал. Я не совсем читаю мысли… Просто могу порою получать нужную мне информацию. Ты сейчас думал об этом, потому что волосы Александры и Олеана похожи по цвету. Вот я и наткнулся на сказанную тобой фразу по отношению к твоей подруге, которую твой мозг, услышав в реальности, запомнил как простую информацию.

– Короче говоря, ты киборг, читающий мысли. Мы поняли.

Коул перевёл взгляд на меня.

– Можно и так сказать.

Август наконец выбрался из мёртвой хватки Куина-старшего и спокойным, но явно предупреждающим об опасности тоном подытожил:

– Ещё раз так сделаешь – будешь валяться в лазарете сам. И намного дольше двух недель. Абсолютно без сил.

Коул вскинул руки в примирительном жесте.

– Просто тестирую свои способности! Извини.

Эндрю устало вздохнул.

– Ладно. Раз вы так хотите… Ладно. Может быть, вы узнаете что-то полезное, вторгаясь в чужие жизни, в дела учителей и Сов. Пожалуйста.

Я же снова лёг в постель.

– Наш маленький волчонок Коэлло, кажется, отрастил клыки. Как бы волчонок не вырос в настоящего матёрого волка.

Коул выпроводил гостей вон, стараясь не слушать их тихий спор между собой, и закрыл дверь.

– Отдыхай, Олеан.

Я кивнул.

– Знаешь, Коул, чего-то в этой комнате не хватает.

– Запаха табака? – предположил он.

Я, поразившись, кивнул.

И правда. Я не курил больше двух недель. Совсем.

И мне не особо-то и хотелось.

– Надо же. Смерть отучает от курения. Вот так забава. Пожалуй, надо рассказать людям – пусть пишут на пачках: «Курение вызывает смерть, а смерть курение не вызывает». Что я только что сказал…

– Тебе точно надо поспать.

– Пожалуй.

Я посмотрел в окно, не вставая с кровати. С этого ракурса было видно мало, но всё же кое-что было ясным: звёзды в тёмном небе.

Я прикрыл глаза.

Хотелось бы мне сейчас быть кем-то другим. Чем-то другим, в другой вселенной, где всё хорошо. Но, скорее всего, такой вселенной просто нет. Точно не для Олеандра ла Бэйла.

Да и для Коэлло Хэллебора – тоже.

Волк

Быть одиноким порою легче. Нет, несомненно, очень больно и печально не иметь близких людей, друзей. Так что стоит уточнить: быть одиноким порою легче, чем, побывав одиноким, перестать им быть, а после снова оказаться в холоде пустой комнаты.

В этом и заключается тяжесть крепких и близких дружеских отношений: если ты слишком привязался, нити режут тебе пальцы и горло, потом остаются шрамы, даже когда эти нити рвутся.

И сближаться с кем-либо после потери становится невыносимо трудно, и ты думаешь: а не кончится ли всё так же?

В большинстве случаев так и происходит.

Впрочем, может быть, так было только у меня.

Я никогда не имел настоящих друзей. Всё было настолько в этом плане безнадёжно, что я начал сомневаться, существует ли это вообще. Такое понятие, как дружба, наука объяснить не в силах, и порою я думаю, что раз это не под силу ей, мне и пытаться не стоит, и даже время тратить на подобные переживания.

Но я просто не мог запретить себе чувствовать.

А потому я не знал, есть ли смысл в этих самых друзьях, никогда. И, кажется, не я один.

О друзьях не знал и Олеан. Это моё предположение, но… от него всегда так веет одиночеством. В каждом его движении чувствуется эта усиленно подавляемая зажатость; зажатость, присущая людям, которые смогли перебороть своё нежелание общаться. Но следы остаются. Следы остаются всегда.

Я же социофобом никогда не был. Но и не был больно падким на прогулки, бессмысленную болтовню. Кто-то даже порою называл меня человеком, которому нравится болтать с другими, быть принятым в обществе – так думал Олеан со своей точки зрения бывшего социофоба, но я никогда не считал себя душой компании. Таким мог быть, скорее, Генри, и то не совсем, просто шутник он неплохой, но…