– Ты вот что, – провозгласил, все более воодушевляясь,Кравчук, – нынче же цыгана этого мне сюда доставь. Понял, Данила? Сослужи мне –и сам внакладе не останешься.

– Осмелюсь сказать, – пробормотал тот, не поднимая головы,словно бы обращаясь к черному бархатному банту, который он тщательно прикалывалк парику, – осмелюсь сказать, господин начальник тюрьмы: как бы не было беды,коли кто в Жальнике того цыгана приметит, а потом концы с концами свяжет! –Данила со скрипом пронзил бант шпилькою и принялся вгонять другую.

Глаза Матрены Авдеевны притуманились от созерцания в зеркалесвоей несравненной красоты, она все пропускала мимо ушей, однако Кравчук, хотьи был тугодумом, мог, когда хотел, быстро соображать. Вот и на сей раз он мигомсмекнул, о чем вел речь Данила, и озадаченно поскреб в затылке.

– М-да! Проведает мессир, что я к сему руку приложил, – мнев тот же день карачун настанет.

Данила метнул на Кравчука мгновенный, острый взгляд. Он шелсейчас по самому краешку опасной пропасти, то и дело рискуя сорваться. Чембольше разоткровенничается начальник тюрьмы, тем надежнее захочет потомспрятать концы в воду, расправившись со свидетелями своего злоумышления. Он,конечно, надеется на глупость и доверчивость заключенного! Даниле казалось, чтоего хитрость, осторожность сейчас так обострились, что он может предсказатькаждый поворот мысли Кравчука, каждое его слово. Его пронизывала вещая дрожьудачи, он знал, знал, что все получится, все уже получается, осталось совсемнемного!..

И это произошло. Пометавшись по комнате, Кравчук замер,словно легавая, сделавшая стойку.

– Ладно. Приведешь его потайной дорогою. Я покажу. Но толькогляди – пикнешь кому...

Огромный кулак замаячил перед глазами Данилы, однако оба онизнали, что это предупреждение – не более чем дань условностям: дни узникасочтены, и счет пошел с той минуты, как начальник тюрьмы начал этот разговор.

«А все-таки, – подумал Данила, безмерно счастливый тем, чтовырвал-таки из Кравчука эти слова о потайной дороге, изо всех сил тщась удержатьна лице выражение покорной почтительности, – не кажи гоп, пане начальнику, покане перескочишь!»

* * *

Все было плохо, ну совсем плохо. Правда, Фимка, сама о томне ведая, оказала Елизавете одну немалую услугу, дав ей отсрочку, ибо хотьАраторн и появился точнехонько в тот день, когда обещал, никакого ответа отузницы добиться не смог: она лежала в жару, в полубреду, с перевязанным плечом.На все расспросы едва нашла силы поведать о случившемся – не раскрывая,конечно, роли Данилы, да и своей собственной, если на то пошло: Араторн осталсяв убеждении, что Фимка, свершив свое злодейство, бежала, убоясь его гнева, агде ее искать – это уж черт знает!

Чувствуй себя Елизавета хоть немного лучше и бодрее, ей былобы нелегко скрыть от Араторна свое облегчение, однако рана все еще причиняла ейжгучую боль, а пережитый страх по-прежнему обессиливал. Лежа в той же роскошнойкровати, где была убита Глафира, она только и могла, что в который раз мысленновозвращалась ко всем тем дорогам, коими она проходила в жизни, удивляясь не ихмножеству и запутанности, а безмерности ошибок, совершенных по пути – воистинупоходя, бездумно и безоглядно. Она и всегда была существом, тонко, порою дажеболезненно чувствующим, а теперь эта чувствительность обострилась так, словнобы она прикасалась к жизни телом с содранной кожею, даже одним кровоточащимсердцем. И хоть душа ее готова была по-прежнему облекаться невиданнойтвердостью и стойкостью, Елизавета понимала, что все меньше остается испытанийсудьбы, которые могли бы без ущерба вынести ее рассудок и сердце. Да, оназнала, что будет снова и снова искать пути к спасению из Жальника – до тех пор,пока не вырвется отсюда... но могло статься и так, что смерть станет для нееединственной помехою. Не чьи-то происки – просто своих сил не хватитпо-прежнему везде натыкаться на несчастья. Упадет бездыханная на полпути ксвободе – вот и все. Есть же предел силам!

Впрочем, пока что от нее требовались не безрассудная отвага,не предельное напряжение физических сил, а свойство, ей и в лучшие-то временамало свойственное: терпение. Терпение переносить лютую боль; терпение лежать сполузакрытыми, словно бы остановившимися глазами, когда появляется Араторн, внесебя от того, что приходится снова и снова ждать; терпение верить в дерзкийплан Данилы; терпение переносить визиты Кравчучихи, которая всяческивыставлялась перед Араторном, якобы сильно жалея занемогшую узницу...

Елизавету разом смешила и бесила непоколебимая уверенностьМатрены Авдеевны в ее непременной смерти. Вглядываясь в бледное, утонувшее вподушках лицо, начальница бормотала с плохо скрываемым восторгом:

– Одна нога у нее уже, видимое дело, в гробу. Лекаря звать?А где ж его взять? Да и лекарь бог, что ли: вложит он душу, ежели она вылететьсобралась?

Ах, как страстно хотелось Елизавете вылететь на волю изклетки, куда ее заперла судьбина! Порою вера, надежда, мудрость не выдерживали,подводили, оставляли ее, и тогда одна лишь любовь удерживала ее душу отпагубного уныния. Она в сердце своем раздувала почти угасшую искру в неоглядныйкостер и шептала, словно молитву:

– Я не умру! Я убегу отсюда! Я еще покажу Алексею его сына!

Ожидание казалось вечным, и она даже не сразу поверила,когда наконец пришел Данила и передал, что дело почти слажено: осталась лишьсамая малость. Завтра нужный человек здесь появится, так пусть же графиняскрепится и ничем не выдаст своих чувств, своего смятения, даже если ейпокажется, что посетителя своего она прежде видела.

Завтра все решится!

* * *

– Дело слажено! – сообщил Данила Кравчуку. – Самая малостьосталась.

– Какая еще малость?! – Начальник тюрьмы грозно свел брови,но Данила не испугался.

– Узнать, как цыгана к больной провести.

Кравчук отвел глаза. Видно было, что он колеблется: конечно,и Даниле, и цыгану определено умереть и ничего не выдать, а все же как решитьсяприоткрыть им одну из главных тайн Жальника, принадлежащего Ордену более, чемгосударству? Но делать было нечего, и Кравчук снова обратил к Даниле маленькиечерные глазки, напоминающие уголья, воткнутые в плохо пропеченное тесто:

– Ладно. Когда он готов будет?

– Уже ждет, – быстро проговорил Данила. – Сейчас ждет!

Кравчук схватил свой суконный, мехом подбитый плащ:

– Пошли, коли так!