Данила метнул на него взгляд исподлобья, но тут же вновь совсем вниманием обратился к своей работе. Было, ох, было что сказатьтолстомордому Кравчуку, однако не приспело еще время, да и не ждали от негоответа, потому он смолчал.

Матрена Авдеевна тоже молчала, не отводя от зеркалавосхищенного взгляда. Приезд Араторна волновал ее лишь потому, что он привезжене начальника тюрьмы новые парижские притирания, ну а возня вокруг этойнепоседной узницы оставляла Матрену Авдеевну спокойной с тех пор, как ее мужперестал выказывать графине Строиловой свое подчеркнутое расположение. Данилазнал об этом доподлинно, ибо после смерти Глафириной он сделался у перезрелоймодницы доверенным лицом, чем-то вроде наперсницы и субретки мужеского полу,только что в интимном туалете ее не принимал участия. Даже и сам Кравчукнастолько обвыкся с постоянным присутствием бессловесного, тихого узника вбудуаре своей жены, что почти не обращал на него внимания. Благодаря этомуДаниле удалось узнать много любопытного для себя и полезного – для своейгоспожи, как он всегда называл Елизавету. Ее особа для него была воистинусвященна; готовый вечно разделять тяжелую ссылку и опалу ее, он пожертвовал бысобой, чтобы извергнуть графиню из сего узилища, куда она попала как жертваклеветы и ложных слухов, по злоумышлениям людским и по своему злосчастию инеосторожности.

Елизавета не посвящала – да и когда было? – Данилу в тайнупроисков Араторна, так что юноша был по-прежнему уверен, что барыня егоарестована за свою неосторожную связь с шайкою Вольного. Чистый душою, Данилаполагал себя косвенным виновником сей связи, не сомневаясь, что графиняповстречалась с Вольным во время его, Данилина, освобождения от «лютой барыни».Впрочем, он во всяком случае полагал себя у нее в долгу, милосердовал о ней ивернуть сей долг намеревался всенепременно.

Прибытие мессира, от коего зависела судьба госпожи,разговор, затеянный Кравчуком, волновали его до дрожи, однако проворные,опытные пальцы оставались бестрепетны, осторожно укладывая в подобие морскойраковины круто завитые локоны нового парика Матрены Авдеевны. Действовал он сособенным вдохновением, ибо сделан этот парик из кудрей Елизаветы. Какое былобы счастье – причесывать сейчас свою милую, пригожую барыню, а не эту откормленнуюи глупую гусыню! Но Елизавета не любила затейливых сооружений и всегда гладкозачесывала волосы ото лба, укладывая на затылке или вокруг головы тяжелые косы.Короткие кудри совершенно преобразили ее лицо, придав ему выражениебеззащитно-трогательное и в то же время кокетливое. Данила, который былистинным художником там, где речь шла о женской красоте, пожалел, что еще никтоне додумался постригать женские волосы так же затейливо, как мужские (он и незнал, что сейчас заглянул более чем на столетие вперед). «Ничего, я еще сооружувам такую прическу, ваше сиятельство, что все прочие дамы поумирают отзависти!» – подумал он, улыбаясь, но, поглядев в зеркало напротив, увидел тамгусто обсыпанное пудрою лицо Матрены Авдеевны – и воротился с небес на землю.

– Пусть он спасибо скажет, что я ее вовсе устерег, – сдетскою обидою произнес Кравчук. – Пусть спасибо скажет, что не дал ей убежать.А то – ищи ветра в поле!

«Крепка твоя тюрьма, – неприязненно подумал Данила, – дачерт ли ей рад?»

– А каково хорошо было бы, – встрепенулся Кравчук, – кабыпомерла она еще до возвращения мессирова. Горячка – она горячка и есть, на всеволя божия, с ней даже мессиру не поспорить! Эх, удушить бы пакостницусвоеручно!

– Еще чего, – наконец-то подала голос Матрена Авдеевна. –Мессир тебя живьем в землю зароет!

Впрочем, тон ее был вовсе равнодушен к такой страшноймужниной участи. Да и щека его, багрово-синяя, безобразно вспухшая совчерашнего дня, оставила ее безучастной – в отличие от Данилы, который впервыеза много месяцев почувствовал себя истинно счастливым. Сейчас же у него ушкистояли на макушке, от напряженного ожидания мурашки бежали по спине. Разговорсам собой поворачивался в нужную сторону! Не упустить бы своего часу...

– А чего это я приужахнулся? – вдруг встрепенулся начальниктюрьмы. – Всяко еще может статься. Ежели она умрет на глазах у мессира, какой сменя спрос?.. Эй, косорукий! Чего это ты?

Последние слова относились к Даниле, который уронилгребешок.

– Простите великодушно, – пробормотал он, опускаясь наколени и так покорно склоняясь лбом до самого полу, что Кравчуково сердцеслегка смягчилось. Над головой Данилы он быстро переглянулся с женою, и та,обычно недалекая, на сей раз поняла мужа мгновенно.

– Встань, Данилушка, – медоточиво промолвила МатренаАвдеевна, и Данила поднял на нее изумленные глаза.

– Вставай, вставай! – нетерпеливо схватив парикмахера заплечо, Кравчук вздернул его на ноги. – Вот что, любезный, скажи... – Онзапнулся: взыграли последние остатки осторожности, однако желание немедлядобиться своего оказалось сильнее, и Тарас Семеныч всецело подчинился своейнатуре, главным в коей было стремление всякое обстоятельство обращать к своемублагу. – Скажи, нет ли среди вашей тюремной братии какого нито лекаря чизнахаря, чтоб травничеству да зелейничеству способен был?

В Жальнике отродясь не водилось тюремного лекаря, надеятьсяузникам приходилось только на себя, и Кравчук не сомневался: средь этого ушлогонародца кто-нибудь да сыщется к его надобности! И он просто-таки глаза выкатил,когда Данила пожал плечами.

– Среди наших не знаю такого, чтоб и к ремеслу способен, итолков, и... – Он поглядел прямо в бесстыжие, жестокие глаза начальника тюрьмы:– И вдобавок умел язык за зубами держать. Однако в деревне, сказывают, недавнообъявился пришлый цыган. Вроде бы лучше его коновала мужики и не знавали. Иобабить [62] умеет, и зельными травами потчует, и хомут снимает [63] и шепчетне хуже какой ворожейки – словом, на все руки от скуки! Вот разве что онсгодится?

– Да, – задумчиво кивнул Кравчук, – коли он человек чужой,так ведь и уйти может, как пришел, после того, как дело сладит.

– Ну, это навряд ли, – покачал головой Данила. – Он селпрочно, дом ставит на юру.

Кравчук значительно прищурился:

– Сладит все добром – озолочу, чтоб ушел! А не согласится –все одно сгинет бесследно, только не по своей воле!

Даниле сейчас больше всего хотелось плюнуть в эту толстуюрожу: готов ни за что ни про что расправиться с ни в чем не повинным человеком,да еще с тем, кто поможет ему! – но он лишь с удвоенным вниманием заработалособенной, старательно оструганной сосновой лучинкой, взбивая локоны затейливойпрически.