Я молчал. Проклятое косноязычие! Я мог бы ей сказать, чтовсю мою нежность к ней, всю жестокость, которую я могу себе позволить, я отдаюв ее распоряжение, что все удары я готов принять на себя, если бы это быловозможно. Да, я знаю, что все будет распределено поровну, но пусть она своюдолю попробует отдать мне, если может…

– Мне никогда не было так тяжело, – прошепталаона. – Я даже не думала, что так может быть.

Наверху открылась дверь, послышались громкие голоса Сергея иСтаськи и голос Гарри Беллафонте из магнитофона. Он пел «Когда святыемаршируют».

– Катя! – крикнул Сергей. – Коля! Все наверх!

Она поспешно вытирала глаза.

– Пойдем, – сказал я. – Я тебя сейчасразвеселю.

– Развеселишь, правда? – улыбнулась она.

– Ты слышишь Беллафонте? – спросил я. –Сейчас мы с ним вдвоем возьмемся за дело.

Мы побежали вверх по лестнице и ворвались в прекраснуюквартиру заместителя главного инженера треста Сергея Юрьевича Орлова. Я сразупрошел в комнату и грохнул на стол свои бутылки. Я привык вести себя в этойквартире немного по-хамски, наследить, например, своими огромными ботинками,развалиться в кресле и вытянуть ноги, шумно сморкаться. Вот и сейчас я прошагалпо навощенному, не типовому, а индивидуальному паркету, прибавил громкости вмагнитофоне и стал выкаблучивать. С ботинок у меня слетали ошметки снега.Стасик не обращал на меня внимания. Он сидел в кресле возле журнального столикаи просматривал прессу. Катя и Сергей что-то задержались в передней. Я заглянултуда. Они стояли очень близко друг к другу. Сергей держал в руках Катину парку.

– Ты плакала? – строго спросил он.

– Нет. – Она покачала головой и увиделаменя. – Отчего мне плакать?

Сергей обернулся и внимательно посмотрел на меня.

– Пошли, ребята, выпьем! – сказал я.

Они вошли в комнату. Сергей увидел коньяк и сказал:

– Опять «Чечено-ингушский»? Похоже на то, что ДальнийВосток становится филиалом Чечено-Ингушетии.

– Не забывают нас братья из возрожденнойреспублики, – сказал я.

Сергей принес рюмки и разлил коньяк, потом опять ушел ивернулся с тремя бутылками нарзана. Скромно поставил их на стол.

– Господи, нарзан! – воскликнула Катя. – Гдеты только это все достаешь?

– Не забывают добрые люди, – усмехнулся Сергей.

– Да у него и сигареты московские и самые дефицитныекнижки. Устроил же себе человек уголок цивилизации! – Стаська выпил рюмкуи сосредоточенно углубился в себя. – Идет, – сказал он, – пошелпо пищеводу.

Это он о коньяке.

– Ты смотрела «Мать Иоанну»? – спросил КатюСергей.

– Два раза, – сказала Катя, – вчера ипозавчера.

– А ты? – повернулся ко мне Сергей.

– Мы вместе с Катей смотрели, – сказал я.

– Вот как? – Он опять внимательно посмотрел наменя. – Ну и что? Как Люцина Виницка?

– Потрясающе, – сказала Катя.

– Прошел в желудок, – меланхолически заметилСтасик.

– Вообще поляки работают без дураков…

– Да, кино у них сейчас…

– Я смотрел один фильм…

– Там есть такой момент…

– Всасывается, – сказал Стасик, – всасываетсяв стенки желудка.

– Помнишь колокола? Беззвучно…

– И женский плач…

– Масса находок…

– Неореализм трещит по швам…

– Но итальянцы…

– Если вспомнить «Сладкую жизнь»…

– А в крови-то, в крови, – ахнул Стаська, –Господи, в крови-то у меня что творится!

Так мы сидели и занимались своими обычными разговорчиками.Мы всегда собирались у Сергея. Здесь как-то все располагало к таким разговорам,но в последнее время эти сборища стали напоминать какую-то обязательнуюгимнастику для языка, и в этой болтовне появилась какая-то фальшь, так же какво всей обстановке, в модернистских гравюрах на стене. Все это, по-моему, ужечувствовали.

Я смотрел на Катю. Она печально смеялась и курила. Мне бы сней быть не здесь, а где-нибудь на метеостанции. Топить печь.

– Может, тебе не стоит столько курить? – сказал ейСергей.

И только в музыке не было фальши, в металлических звуках, врезком полубабьем голосе Пола Анка. Я вскочил:

– Катюша! Катька! Пойдем танцевать?

Катя побежала ко мне, грохоча ботинками.

– «Они ушли чуть свет, сегодня с ними Кэт»! –закричал я, подлаживаясь под Анка.

– Ну как же я буду танцевать в этих чеботах? –растерянно улыбнулась Катя.

– Одну минуточку, – сказал Сергей и полез подтахту.

Я выкаблучивал, как безумный, и вдруг увидел, что онвытаскивает из-под тахты лучшие Катины туфельки. Он встал с туфельками в рукахи посмотрел на Катю. Он держал туфельки как-то по-особенному и смотрел на Катюс каким-то новым, удивившим меня, дурацки-печальным выражением.

Катя насмешливо улыбнулась ему и выхватила туфельки.

Да, мы танцевали. Я показал, на что я способен.

– Ну, даешь, бородатая бестия! – кричал Стасик ихлопал в ладоши.

– Осторожно, Колька! – кричал Сергей, тоже хлопая.

Я крутил Катю и подбрасывал ее, мне это было легко, у меняхорошие мускулы, и чувство ритма, и злости достаточно. И танец был немыслим ифальшив, потому что не так мне надо с ней танцевать.

Когда кончилась эта свистопляска, мы с Катей упали на тахту.Мы лежали рядом и шумно дышали.

– Скоро мне уже нельзя будет танцевать такиетанцы, – тихо сказала она.

– Почему? – удивился я, чувствуя приближениечего-то недоброго.

– Я беременна, – сказала Катя. – Началовторого месяца… – Мне показалось, что я сейчас задохнусь, что тахтапоехала из-под меня и я уже качаюсь на одной спице и вот-вот сорвусь. –Да, – прошептала она, – вот видишь… Все и еще это. – И онапогладила меня по голове, а я взял ее за руку.