Качающаяся по стенам тень Ивана с открытым ртом ивсклокоченными вихрами была очень смешной.

– Имел бы совесть, Иван, – сказал стармех, –всем ведь только по четыре штучки давали.

– Не знаете, дед, так и не смейтесь, – обиженнозасопел Иван. – Если хотите знать, мне Зина с заднего хода четыре штукивынесла.

– Да, арбузы были неплохие, – сказал Боря. –Сахаристые.

– Разве то были арбузы! – воскликнул чиф. –Не знаете вы, мальчики, настоящих арбузов! Вот у нас в Саратове арбузы – этоарбузы.

– Сто седьмой в пятьдесят девятом сел на камни, –сказал я.

Все непонимающе посмотрели на меня, а потом вспомнили, счего начался спор.

– Почему ты так решил, Гера? – спросил боцман.

– Это было в тот год, когда я к вам попал.

Да, это было в тот год, когда я срезался в авиационныйтехникум и пошел по жаркому и сухому городу куда глаза глядят, не представляясебе, что я могу вернуться домой к тетиным утешениям, и на стене огромногостаринного здания, которое у нас в Казани называют «бегемот», увидел объявлениеоб оргнаборе рабочей силы. Да, это было в тот год, когда я сел на жесткую серуютраву возле кремлевской стены и понял, что теперь не скоро увижу Казань, чтомальчики и девочки могут на меня не рассчитывать, что я, возможно, увижу моряпосильнее, чем Куйбышевское. А за рекой виднелся наш Кировский район, и там,вблизи больших корпусов, моя улица, заросшая подорожником, турник во дворе,тетин палисадник и ее бормотание: «Наш сад уж давно увядает, помят он, заброшени пуст, лишь пышно еще доцветает настурции огненный куст». И возле старогодощатого, облупившегося забора, который почему-то иногда вызывал целую бурю воспоминанийнеизвестно о чем, я, задыхаясь от волнения, читал Ляле свой переводстихотворения из учебника немецкого языка: «В тихий час, когда солнце бежит поволнам, я думаю о тебе. И тогда, когда, в лунных блестя лучах, огонек бежит…» АЛяля спросила, побагровев: «Это касается меня?» А я сказал: «Ну что ты! Этопросто перевод». И она засмеялась: «Старомодная чушь!» Да, это было в тот год,когда я впервые увидел море, такое настоящее, такое зеленое, пахнущее снегом, ипонял, что я отдам морю всю свою жизнь. А Корень, который тогда еще служил на«Зюйде», засунул мне за шиворот селедку, и ночью в кубрике я ему дал «подложечку», и он меня очень сильно избил. Да, это было в тот год, когда на сейнербыл назначен наш нынешний капитан Володя Сакуненко, который не стал возиться сКорнем. Корень пытался взять его на горло и хватался за нож, но капитан списалего после первого же рейса. Да, это было в тот год, когда я тайком плакал вкубрике от усталости и от стыда за свое неумение. Это было в тот год, когдаокончательно подобрался экипаж «Зюйда». А арбузы, значит, были в пятьдесятвосьмом, потому что при мне в Северо-Курильск не привозили арбузов.

На палубе застучали сапоги, в кают-компанию вошел вахтенныйи сообщил, что привезли муку и мясо и что капитан велел передать: он пошел вуправление выбивать киноленты.

– Иван, Боря, Гера, – сказал чиф, – кончайтеващу трапезу и идите принимать провиант, а остальные пусть занимаются своимделом.

– Черт, – сказал боцман, – выйдем мы завтраили нет?

– А кто их знает, – проворчал чиф, – ты жезнаешь, чем они там думают.

Дело в том, что мы уже неделю назад кончили малый ремонт,завтра мы должны выходить в море, а из управления еще не сообщили, куда намидти – на минтая ли к Приморью, на сельдь ли в Алюторку или опять на сайру к островуШикотан. Мы с Иваном и Борей вышли на палубу и начали таскать с причала мешки смукой и бараньи туши. Я старался таскать мешки с мукой. Нет, я не чистоплюйкакой-нибудь, но мне всегда становится немного не по себе, когда я вижу этикрасные с белыми жилами туши, промерзшие и твердые.

Солнце село, и круглые верхушки сопок стали отчетливо видныпод розовым небом. В Петрове уже зажигались огни на улицах. За волноломомбыстро сгущались сумерки, но все еще была видна проломанная во льду буксирамидорога в порт, льдины и разводы, похожие на причудливый кафельный орнамент.Завтра и мы уйдем по этой дороге, и снова – пять месяцев качки, ежедневныхледяных бань, тяжелых снов в кубрике, тоски о ней. Так я ее и не увидел за этунеделю после ремонта. Сегодня я отправлю ей последнее письмо, и в нем стихи,которые написал вчера:

Ветерок листву едва колышет

и, шурша, сбегает с крутизны.

Солнце, где-то спрятавшись за крыши,

загляделось в зеркальце луны.

Вот и мне никак не оторваться

от больших печальных глаз…

Вчера я читал эти стихи в кубрике, и ребята ужаснорастрогались. Иван вскрыл банку компота и сказал: «Давай, поэт, рубай, талантунужны соки».

Интересно, что она мне ответит. На все мои письма онаответила только один раз. «Здравствуйте, Гера! Извините, что долго не отвечала,очень была занята. У нас в Шлакоблоках дела идут ничего, недавно сдали целыйкомплекс жилых зданий. Живем мы ничего, много сил отдаем художественнойсамодеятельно-сти…» – и что-то еще. И ни слова о стихах и без ответа на мойвопрос. Она плясунья. Я видел однажды, как она плясала, звенела монистами,словно забыв обо всем на свете. Так она и пляшет передо мной все ночи в море,поворачивается, вся звеня, мелко-мелко перебирая сафьяновыми сапожками. А глазау нее не печальные. Это мне бы хотелось, чтобы они были печальными.

У нее глаза рассеянные, а иногда какие-то странные,сумасшедшие.

– Эй, Герка, держи! – крикнул Иван и бросил мне спирса баранью тушу.

Я еле поймал ее. Она была холодная и липкая. Где-то далеко,за краем припая, ревело открытое море.

Из-за угла склада прямо на причал выехал зеленый газик. Ктоже это к нам пожаловал, регистр, что ли? Мы продолжали свою работу, как бы необращая внимания на машину, а она остановилась возле нашего судна, и из неевышли и спрыгнули к нам на палубу паренек с кожаной сумкой через плечо иженщина в шубе и брюках.

– Привет! – сказал паренек.

– Здравствуйте, – ответили мы, присели на планшири закурили.

– Вот это, значит, знаменитый «Зюйд»? – спросилаженщина.