Я вышел из треста и посмотрел на огромные сопки, нависшиенад нашим городом. Из-за одной сопки выглядывал краешек луны, и редкие деревьяна вершине были отчетливо видны, каждое деревце в отдельности. Я зашел за уголздания, где не было никого, и стал смотреть, как луна поднимается над сопкой,довольно быстро, надо сказать, и как на сопки и на распадки ложатся резкиетемно-синие тени и серебристо-голубые полосы света, и как получается Рокуэлл Кент.Я подумал о том, на сколько сотен километров к северу идет этот потрясающийрельеф и как там мало людей, да и зверей немного, и как на какой-нибудьметеостанции сидят двое и топят печь, два человека, которые никогда ненадоедают друг другу.

За углом здания был топот и шум. Кто-то сговаривался насчет«выпить-закусить», кто-то заводил мотоцикл, смеялись девушки.

Из-за угла вышла группа девиц, казавшихся очень неуклюжими ибесформенными в тулупах и валенках, и направилась к автобусной остановке. Этобыли девицы из Шлакоблоков. Они прошли мимо, стрекоча, но одна обернулась изаметила меня.

Она вздрогнула и остановилась. Представляю, как я выгляделодин на фоне белой, освещенной луной стены.

Она подошла и остановилась в нескольких шагах от меня. Этобыла та самая Сильвана Пампанини. Некоторое время мы молча смотрели друг надруга.

– Ну, чего это вы так стоите? – дрогнувшим голосомспросила она.

– Значит, из Шлакоблоков? – спросил я, недвигаясь.

– Переживаете, да? – уже другим тоном, насмешливоспросила она.

– А звать-то как? – спросил я.

– Ну, Люся, – сказала она, – но ведь критикабыла по существу.

– Законно, – сказал я. – Пошли в кино?

Она облегченно засмеялась:

– Сначала побрейтесь, а потом приглашайте. Ой, автобус!

И побежала прочь, неуклюже переваливаясь в своих большихваленках. Даже нельзя было представить, глядя на нее в этот момент, что у неефигура Дианы. Высунулась еще раз из-за киоска и посмотрела на НиколаяКалчанова, от которого на стену падала огромная и уродливая тень.

Я вышел из-за угла и пошел в сторону фосфатогорского«Бродвея», где светились четыре наши знаменитые неоновые вывески: «Гастроном»,«Кино», «Ресторан», «Книги» – предметы нашей всеобщей гордости. Городишко у насгонористый, из кожи вон лезет, чтобы все было, как у больших. Даже есть такси –семь машин.

Я прошел мимо кино. Шла картина «Мать Иоанна от ангелов„,которую я уже смотрел два раза, позавчера и вчера. Прошел мимо ресторана, вкотором было битком. Из-за шторы виднелась картина Айвазовского „Девятый вал“ вбогатой раме, а под ней голова барабанщика, сахалинского корейца Пак Дон Хи. Яостановился посмотреть на него. Он сиял. Я понял, что оркестр играет что-тогромкое. Когда они играют что-нибудь громкое и быстрое, например, „Вишневыйсад“, Пак сияет, а когда что-нибудь тихое, вроде «Степь да степь кругом“, онсникает – не любит он играть тихое. В этот раз Пак сиял, как луна. Я понял, чтоему дали соло. И он сейчас руками и ногами выколачивает свой чудовищный брек, аребята из нашего треста смотрят на него, раскрыв рты, толкают друг другалоктями и показывают большие пальцы. Нельзя сказать, что джаз в нашем ресторанестаромодный, как нельзя сказать, что он моден, как нельзя подвести его ни подкакую классификацию. Это совершенно самобытный коллектив. Лихие ребята. Простодиву даешься, когда они с неслыханным нахальством встают один за другим исолируют, а потом как грянут все вместе – хоть стой, хоть падай.

Насмотревшись на Пака и порадовавшись за него, я пошелдальше. У меня немного болело горло, видно, простудился сегодня на участке,когда лаялся с подсобниками.

В «Гастрономе» было полно народу. Наш трест штурмовалприлавки, а шахтеры, авторемонтники и геологи стреляли у наших трешки ипятерки. Дело в том, что нам сегодня выдали зарплату, а до других еще очередьне дошла.

У меня тоже стрельнул пятерку один знакомый парень. Шофер изпартии Айрапета.

– За мной не заржавеет, – сказал он.

– Как там ваши? – спросил я.

– Все возятся, да толку мало.

– Привет Айрапету, – сказал я.

– Ага.

Он врезался в толпу, и я полез за ним.

«Подольше бы вы там чикались!» – подумал я.

Я люблю Айрапета и желаю ему удачи, но у меня просто нет силсмотреть на него и на Катю, когда они вместе.

Я взял две бутылки «Чечено-ингушского» и килограмм конфетпод аппетитным названием «Зоологические». Засунул все это в карманы куртки ивышел на улицу.

«Бродвей» наш упирается в сопку, в заросли кустарника, надкоторыми круто поднимается прозрачный лес – черные стволы, синие тени,серебристо-голубые пятна света. Ветви деревьев переплелись. Все резко,страшновато. Я понимаю, почему графики любят рисовать деревья без листьев.Деревья без листьев – это вернее, чем с листьями.

А за спиной у меня была обыкновенная добропорядочная улица счетырьмя неоновыми вывесками, похожая на обыкновенную улицу в пригороде Москвыили Ленинграда, и трудно было поверить, что там, за сопкой, город непродолжается, что там уже на тысячи километров к северу нет крупноблочных домови неоновых вывесок, что там необозримое, предельно выверенное и точное царство,где уж если нечего есть, так нечего есть, где уж если ты один, так один, где ужесли тебе конец, так конец. Плохо там быть одному.

Я постоял немного на грани этих двух царств, повернул налевои подошел к своему дому. Наш дом последний в ряду и всегда будет последним, потомучто дальше – сопка. Или первым, если считать отсюда.

Стаськи дома не было. Я поставил коньяк на стол, поелбаклажанной икры и включил радио.

– В Турции непрерывно растет стоимость жизни, –сказало радио.

Это я слышал еще утром. Это была первая фраза, которую яуслышал сегодня утром, а потом Стаська сказал:

– Куда эта бородатая сволочь спрятала мои гантели?

Он почти всегда так «нежно» меня величает, только когда не вдухе, говорит «Коля», а если уж разозлится, то – «Николай».

Не люблю приходить домой, когда Стасика нет. Да, он оченьшумный и рубашки носит на две стороны, удлиняет, так сказать, срок годности, апо ночам он жует пряники, запивая водопроводной водой, и чавкает, чавкает так,что я закрываюсь одеялом с головой и тихо, неслышно пою: «Га-а-дина, свинья-я,подавись ты своим пря-я-ником…» Но зато, если бы он сейчас был дома, онотбросил бы книжку и спросил: «Откуда заявилась эта бородатая сволочь?» А яответил бы: «С комсомольского собрания».

А когда мы выпьем, я говорю с ним о Кате.