напоминает Россию. Наиболее физически пострадавшей и униженной во время Гражданской войны социальной группой там тоже была интеллигенция. Напомним о судьбах Блока, Гумилева, Есенина, Жуковского, Куприна, Цветаевой в нашей стране и Лорки, Мадарьяги, Мачадо, Ортеги-и-Гассета, Пикассо, Унамуно и Эрнандеса – на Пиренейском полустрове. Драматическое завершение жизненного и творческого пути философов и литераторов Николая Гумилева, Федерико Гарсиа Лорки, Михаила Меньшикова и Мигеля Эрнандеса[29], Александра Блока, Антонио Мачадо и Мигеля Унамуно[30] удивительно однотипно. Победа восставших против Республики испанских военных, нашедших прочных союзников в крестьянской среде, тоже не могла не способствовать снижению социального статуса интеллигенции. А слово «интеллигент» в устах победивших националистов, как и у большевиков в Советском Союзе, надолго стало презрительно-бранным. Этому обстоятельству нисколько не помешало (хотя должно было помешать) то, что в лице националистов у власти в Испании утвердились вовсе не безбожники, а практикующие католики, регулярно молившиеся и исповедавшиеся в церкви и знакомые с учением о милосердии и сострадании.

Разительным контрастом с Россией и Испанией выглядело положение американской интеллигенции. Из всех классов и слоев населения она менее всего пострадала от войны – гораздо меньше, нежели плантаторы или фермерство – две социальные группы, понесшие немалый урон погибшими и умершими от болезней. В силу обычая и по закону целые группы интеллигенции США – юристы, медики, университетская профессура – не были обязаны проходить военную службу даже в военное время (служба на добровольной основе им, понятно, не запрещалась). Кроме того, интеллектуалы широко пользовались номинально принадлежавшими тогда всем американским гражданам еще двумя льготами: правом откупа от мобилизации и освобождения от нее по идейно-религиозным мотивам. Социальный статус ни одной из интеллектуальных профессий в ходе Гражданской войны и в ее итоге не пострадал. После победы над южными сепаратистами карьера судьи, священника, врача или инженера осталась во всех регионах страны столь же привлекательной и уважаемой, что и ранее.

Хотя в американской исторической литературе и в журналистике войну 1861–1865 годов нередко называют «американским апокалипсисом», страна сберегла фактически весь умственный капитал, которым она обладала к 1861 году, что в дальнейшем закономерно и во многом способствовало экономическому и иному преуспеянию Соединенных Штатов. Этот фактор прошел мимо внимания отечественных исследователей, в том числе ученых-американистов.

При немалых различиях в социальном статусе и политической роли американских, российских и испанских военных данный социальный слой оказался расколотым во всех странах.

Глубоко втянувшаяся в Первую мировую войну Россия к 1918 году располагала огромным контингентом фронтовых и тыловых офицеров – до 275 000 человек. В ходе борьбы он к 1919 году разделился на три части. 62 % офицерства (до 150 000 человек) участвовало в вооруженном противоборстве на стороне белых. Около 20 % – на стороне красных. Из 12 % прочих половина заняла позицию «вне схватки», тогда как другая половина покинула Россию.

Три категории профессиональных военных – военачальники, штабные работники и военные теоретики – распределились между воюющими сторонами в неодинаковой пропорции. Обобщая, отметим, что у красных оказалось больше, чем у белых, работников тыловых военных органов – Военного и Морского министерств, Генерального штаба, военно-учебных заведений. К Белому движению отчетливо тяготели прежде всего настроенные по-боевому фронтовые офицеры среднего и высшего звена.

Итак, боевое офицерство, впитавшее традиции Российской императорской армии, заняло в дни братоубийственной войны ясно очерченную антиэкстремистскую позицию, сомкнувшись в этом плане с интеллигенцией и духовенством – при том, что фронтовики тогда, как, впрочем, и ныне, не симпатизировали двум указанным социальным группам. Подчеркнем, что офицерский корпус встал в абсолютном большинстве на сторону низложенной в октябре 1917 года республиканской власти (пусть даже легитимация Российской республики не была полной). Аполитичность нашего офицерства образца 1917 года вовсе не означала его правового нигилизма, которым страдало испанское офицерство образца 1936 года и ранее.

Следовательно, несмотря на развал экономики и государственных институтов, офицерство России не превратилось в аморфную массу, готовую послушно идти за большинством, руководимым левыми экстремистами. Хотя красные (анархисты, большевики, левые эсеры) олицетворяли смелую и удачную узурпацию власти, а удачливые всегда привлекательны, две трети воспитанных Россией офицеров так и не присоединилось к ним. И ничтожно малое количество офицеров (вряд ли более 1 %) стало служить зеленым, к которым профессиональные военные, видевшие в вольных атаманах и их воинстве только бандитов, испытывали непреодолимую неприязнь.

Не особенно заметным на общем фоне российской катастрофы исключением из правила политического поведения русского офицерства стал переход на службу иностранным государствам (порядка 6 % всего контингента). Так поступила меньшая часть офицеров польского, немецкого, литовского происхождения. В вооруженных формированиях Белого движения – прямых преемниках императорской армии и флота – остались поляки Войцеховский, Зелинский и Кетлинский, эстонец Каппель, обрусевшие немцы Будберг, Ламздорф, Ливен, Манштейн, Стессель и Фок, потомки шведов Врангель, Старк и Эссен, потомки французов Геруа, дю Шайль, граф Шамбертен, Шапрон дю Ларре и Шарпантье.

Не столь глубокую, но сходную драму пережило офицерство Соединенных Штатов и Испании.

Американскому кадровому офицерству, довольно малочисленному (1000 человек к 1861 году), было гораздо легче самоопределиться, чем российскому или испанскому. Оба противоборствующих лагеря, федералистов и конфедератов, обладали ясно очерченной территориальной базой. Офицеры – уроженцы Севера сохранили верность родным штатам и тем самым – федеральной власти. Выбор облегчался тем, что федеральная власть была легитимной, олицетворяла социальное большинство и с полным основанием действовала от его имени, равно как и от имени закона. Офицеры – уроженцы Юга по аналогичным причинам в своей массе встали на сторону мятежной Конфедерации с ее политизированным толкованием конституционного правопорядка[31].

Выбор, таким образом, чаще всего предопределялся не идеологическими воззрениями индивидуума, а очень сильной тогда (да и сейчас) у американцев самоидентификацией личности с малой родиной.

Впрочем, имели место примечательные индивидуальные отклонения от указанного стереотипа поведения. Южане по происхождению, проведшие большую часть жизни в рабовладельческих штатах, полковник Норман Томас и капитан Дэвид Фаррагат, в апреле 1861 года без колебаний встали на сторону федеральной власти, хотя ее олицетворял во многом чуждый и малопонятный им буржуазно-фермерский Северо-Запад.

У северян были возможности удержать на стороне Федерации талантливого офицера-южанина Роберта Эдмунда Ли, впервые прославившегося в Американо-мексиканской войне 1846–1848 годов. Виргинец по происхождению и консерватор по взглядам, Ли не имел ни плантации, ни чернокожих невольников и критически относился к институту рабовладения. Закон и порядок, конституция США не были для этого человека пустым звуком. Но воевать против родной Виргинии он не хотел и не мог. Северяне не пытались его переубедить или взять под стражу (как красные поступили с Брусиловым). Генерал, оставив комфортабельный особняк в пригороде Вашингтона, уехал в Ричмонд и