среди прочих воевали укомплектованные исключительно рабочими полки из Вятской губернии, к тому же сражавшиеся под красными знаменами (!). Их боевой песней была революционная, любимая левыми экстремистами «Варшавянка» «Вихри враждебные веют над нами»[25]. Именно они стали самыми боеспособными и устойчивыми частями вооруженных сил Колчака. (Рабочие Ижевска и Воткинска органически сочетали индустриальный труд с работой на принадлежавших им довольно больших земельных наделах; не путать с позднейшими советскими «приусадебными участками».) В дни Великого Сибирского ледяного похода 1919–1920 годов только они под ударами красных и зеленых сохранили боеспособность и организацию и двумя годами позже прекратили сопротивление на берегах Тихого океана. Немалую роль в таком не понятном марксистам феномене сыграло знакомство адмирала Колчака – выходца из семьи директора завода – с проблемами рабочего класса.

В противоположность крестьянам рабочие промышленного и транспортного секторов российской экономики почти не примыкали к движению зеленых, решительно противопоставлявших себя всему связанному с городским образом жизни.

Судьба глубоко расколотого российского рабочего класса закономерно оказалась сходной с судьбой интеллигенции. Политические репрессии по обе стороны фронта, уход рабочей молодежи в армию и в партийно-государственный аппарат, вымирание пожилой части пролетариата из-за голода и массовых эпидемий уменьшили численность отечественного рабочего класса в несколько раз.

В исторически молниеносный период, всего за пять лет, состав рабочего класса нашей страны почти полностью обновился. В сущности, он превратился в социально однородный неквалифицированный класс, еще теснее, чем ранее, связанный с деревней, критически настроенной к левому экстремизму, но все же отчасти подвластной его чарам.

Разумеется, в послереволюционной Советской России социальный и политико-правовой статус рабочего класса стал неизмеримо выше, чем до Гражданской войны. Над ним больше не было привычных угнетателей – капиталистов и управляющих (топ-менеджеров). Номинально он превратился в класс-гегемон, осуществляющий диктатуру над всем гражданским обществом. Такого ранее не было в истории человечества, и подобного статуса не достигло ни крестьянство, ни рабочий класс США или Испании. Конечно, в этом смысле российский пролетариат вышел из войны победителем.

Но правомерен вопрос – насколько обоснованно считать победителем класс, потерявший на фронтах и в тылу Гражданской войны огромное большинство довоенного контингента?

Вряд ли лучшим оказалось положение испанского рабочего класса. В противоположность российскому он в своей массе сознательно и целенаправленно боролся на стороне законной республиканской власти и всецело, по всем статьям, оказался побежденным. В противоположность крестьянству испанский промышленный пролетариат сохранил верность Республике даже когда ее положение стало безнадежным (1938–1939 годы). Квалифицированная и культурная его часть погибла в боях, стала жертвой политических репрессий или ушла в эмиграцию. Его профсоюзы были распущены. После войны испанский рабочий класс, подобно российскому, был почти заново воссоздан испытанным средством – эксплуатацией стихийного притока дешевой и нетребовательной деревенской рабочей силы.

Только в Штатах молодой рабочий класс выступал одновременно на стороне законной власти и в составе социального большинства. Итоги Гражданской войны оказались ему выгодными. Правда, война велась под юридическим лозунгом сохранения единства страны, а не ради улучшения участи трудящихся. Но упразднение плантационного рабства отозвалось расширением внутреннего рынка, оно в свою очередь стало причиной увеличения спроса на рабочую силу и тем самым – дополнительными импульсами к повышению уровня ее оплаты и к снижению безработицы. В высшей степени льготные условия получения больших земельных наделов (гомстедов)[26] позволило части рабочих, недовольных плохими условиями труда или произволом работодателей, перейти в более высокую по статусу социальную группу сельских предпринимателей-фермеров. Поэтому есть основания причислить американский рабочий класс – вместе с буржуазией и фермерством – к классам-победителям.

Интеллигенция оказалась особенно глубоко расколотой в нашей стране.

Относительное большинство (ориентировочно 50–60 %) слоя российской интеллигенции после колебаний и сомнений осталось на стороне лояльного к законной власти социального меньшинства (большая часть инженерно-технической интеллигенции, а персонально – Гумилев, Меньшиков, Ольденбург, Розанов, Сергеев-Ценский, Шмелев, Шульгин). 10–15 % интеллигенции, в основном творческой и отчасти научной, поддержало восставших (выбор Блока, Вахтангова, Есенина, Маяковского, Мейерхольда, Тимирязева). Некоторая часть лиц умственного труда (вероятно, порядка 10 %) влилась в ряды «третьей силы» – зеленого движения, прародителями которого были очень активные и влиятельные в 1917–1919 годах анархо-коммунисты. (Влияние последних было тогда равно влиянию большевиков, временами и местами превосходя его. Повторяя мысли анархистов, многие большевистские агитаторы безответственно предрекали скорую отмену денег и превращение золота в стройматериал при возведении общественных туалетов.)

Действия прочих лиц умственного труда тоже были многовариантными. Одни из них под властью красных пытались сохранить нейтралитет и что-то похожее на независимость (Бехтерев, Вернадский, Волошин, Горький, Кареев, Мичурин, Павлов, Тарле, Туполев, Циолковский). Другие оказались за пределами родины (вариант Амфитеатрова, Андреева, Вертинского, Зворыкина, Куприна, Мережковского, Милюкова, Мозжухина, Прокофьева, Рахманинова, Репина, Северянина, Цветаевой, Шаляпина). Третьи погибли от лишений, как, например, Бубнов, Жуковский, Кладо, Чернов[27]. Четвертые в ходе войны превратились в маргиналов.

Среди интеллигенции огромными были процентные потери умершими от голода или болезней – на несколько порядков выше, чем среди рабочих или крестьян. Напрашивается вывод о катастрофическом разрушении слоя российских интеллектуалов. К 1920‑м годам от предвоенной малочисленной, но высококвалифицированной интеллигенции в пределах собственно России остались обломки.

Таким образом, интеллигенция стала жертвой Гражданской войны, за соскальзывание страны к которой она вместе с буржуазией в немалой степени несла ответственность (нигилистическое отношение к государственной власти, к ее носителям – Николаю II, Витте, Столыпину, Керенскому, сочувствие экстремистам, декадентское пренебрежение религиозными и семейными ценностями, догматическое преклонение перед трудящимися массами при плохом знании глубин народной жизни и т. д.). Слабость связей умственного авангарда общества с основными общественными слоями, присущая нашей стране (и очень многим странам Востока), сказалась в данной ситуации со всей полнотой и непреложностью.

В заслугу российской (и не только) интеллигенции следует поставить ее жертвенность, умение идти против течения даже в обстановке государственной катастрофы и распада устоев. Когда на стороне левых экстремистов, одним броском захвативших власть, было колоссальное социальное большинство (1918–1919 годы), большая часть интеллигенции не влилась в его состав. Многие интеллектуалы, начиная с безмерно далекого от экстремистов Ивана Бунина и кончая близким к ним Максимом Горьким, уже тогда определили, что несет с собой большевизм и каковы будут плоды его господства[28]. Непокорность расколовшейся, иногда умиравшей с голоду интеллигенции роднила ее с лучшими элементами других социальных слоев и групп (рабочих, духовенства, крестьянства). Эта непокорность была еще одним барьером на пути всеобщего межклассового озверения. «Гнилой либерализм» интеллектуалов, их «интеллигентские мерехлюндии» на протяжении жизни нескольких поколений питали уничтожающие отзывы большевистских руководителей во главе с Лениным, а затем Сталиным об интеллигенции, к которой коммунисты решительно всех рангов себя не причисляли.

Испания в данном отношении сильно