станут уважать больше в первом случае и меньше во втором. Никого не удивляет бедность выдающихся генералов или адмиралов; действительно, подобная бедность высоких армейских чинов воспринимается даже как особое отличие. По этим причинам в Европе сугубо финансовая конкурентная борьба ограничивается конкретными кругами, причем среди последних совсем не обязательно будут люди самые влиятельные или наиболее уважаемые.

В Америке дело обстоит иначе. Военные занимают чересчур скромное положение в обществе, чтобы иметь какое-либо влияние. Что касается ученых профессий, никто со стороны не в состоянии определить, действительно ли некий врач разбирается в медицине, действительно ли юрист сведущ в праве, а потому намного проще оценивать их достижения и заслуги по доходам, которые подразумеваются образом жизни. Что до профессуры, то это наемные слуги бизнесменов, вследствие чего они получают меньше уважения, чем в Старом Свете. В итоге американские профессионалы пытаются подражать бизнесменам и не формируют отдельный слой общества, в отличие от Европы. То есть выходит, что во всех зажиточных сословиях ничто не заставляет воздерживаться от яростных и кровопролитных схваток за финансовый успех.

Уже сызмальства американские мальчики учатся думать, что это единственное важное условие, и не желают морочить себе головы образованием, которое видится им лишенным практической ценности. Обыкновенно образование рассматривается как развитие способности получать удовольствие (под последним я подразумеваю те более утонченные виды наслаждения, которые недоступны совершенно некультурным людям). В восемнадцатом столетии одним из признаков «джентльмена» считалось умение снисходить до наслаждения литературой, живописью и музыкой. Сегодня мы вряд ли согласимся с таким подходом, однако нельзя отрицать его искренность. Богатый человек нашего времени представляется совсем другим типажом. Он вообще не читает. Если он создает картинную галерею ради увеличения собственной славы, то полагается на экспертов, которые подбирают ему картины; он получает удовольствие не от любования живописью, а от того факта, что помешал другому богачу завладеть этими картинами. Что касается музыки, то, если перед нами еврей, он, возможно, по-настоящему ее ценит[33]; любой другой богач останется в отношении музыки столь же невежественным, как и в отношении прочих видов искусства. В результате он попросту не знает, чему посвящать свой досуг. Становясь все богаче и богаче, он понимает, что делать деньги ему все легче и легче, и вот уже всего пять минут в день приносят ему больше, чем он сумеет потратить. Бедняк же прозябает в нищете из-за успеха богача. Так будет всегда и везде, пока успех видится целью жизни и мерилом счастья. Если человека не научить, как воспринимать успех, когда ты его добился, все достижения неизбежно превратят такого человека в жертву скуки.

Состязательное мышление удивительно легко вторгается в те области, к которым оно, казалось бы, неприменимо. Возьмем, к примеру, чтение. Имеются два побудительных мотива для прочтения книги: во‑первых, нам нравится текст; во‑вторых, можно похвастаться тем, что ты эту книгу читал. В Америке среди дам широко распространилась привычка читать (или притворяться, что читают) определенные книги каждый месяц; кто-то читает целиком, кто-то просматривает первую главу, кто-то довольствуется критическим обзором, но важно, что у всех эти книги должны лежать на столах. Но дамы не читают признанных шедевров. Не припомню, чтобы книжные клубы выбирали книгой месяца «Гамлета» или «Короля Лира», равно как и не припомню, чтобы у читательниц возникала необходимость приступить к освоению Данте. Следовательно, читаются исключительно посредственные современные книги, а вовсе не шедевры литературы. Тут тоже присутствует элемент конкуренции, что, пожалуй, неплохо: ведь эти дамы, если предоставить им полную свободу, наверняка принялись бы читать книги даже хуже тех, которые отбирают для них литературные пастыри и светочи.

Внимание к состязательности в современной жизни объясняется общим упадком цивилизационных норм, вроде того, что, должно быть, постиг Рим после блистательной эпохи Октавиана Августа. По всей вероятности, нынешние мужчины и женщины утратили способность наслаждаться более интеллектуальными удовольствиями. Например, искусство общей беседы, доведенное до совершенства во французских салонах восемнадцатого столетия, оставалось живо каких-то сорок лет назад. Это было чрезвычайно изящное искусство, побуждавшее прибегать к высочайшей утонченности ради совершенно сиюминутных целей. Но кто в наше время интересуется чем-либо столь изысканным? В Китае искусство беседы десять лет назад еще процветало, но, полагаю, миссионерский пыл националистов должен был уничтожить его полностью[34]. Познания в классической литературе, общие для образованных людей пятьдесят лет назад, ныне ограничиваются кругом университетских профессоров. Все, если угодно, тихие удовольствия забыты. Как-то американские студенты позвали меня весной побродить по лесу сразу за кампусом; в лесу росли чудесные дикие цветы, но никто из моих спутников не сумел опознать хотя бы один цветок. Какая польза от такого знания? Оно ведь не способствует увеличению дохода.

Проблема носит отнюдь не индивидуальный характер, и ни один индивид не в состоянии ее избежать в каждом отдельном случае. Проблема проистекает из общепринятой философии жизни, согласно которой жизнь есть состязание, конкуренция, где уважения заслуживает только победитель. Именно это заставляет превозносить волю в ущерб чувствам и интеллекту. Или, возможно, в этом утверждении мы ставим телегу перед лошадью? Пуританские моралисты неустанно подчеркивают сегодня важность воли, хотя исходно ее место занимала вера, которая ценилась превыше всего. Похоже, столетия пуританства породили расу, в которой воля развилась чрезмерно, тогда как чувства и интеллект истощились, и эта раса приняла философию конкуренции в качестве наиболее для себя пригодной. Как бы то ни было, умопомрачительный успех этих современных динозавров, которые, подобно своим доисторическим прототипам, предпочитают власть интеллекту, заставляет проявлять подражательность везде и всюду: они сделались образчиками белого человека, и вполне вероятно, что так все и останется в последующие сто лет. А тем, кто не придерживается моды, придется утешаться мыслью, что динозавры в конечном счете потерпели поражение; они истребили друг друга, и разумные посторонние унаследовали их владения.

Наши современные динозавры тоже взаимоистребляют себя. У них в среднем не найти даже двух детей в браке; они слишком мало наслаждаются жизнью для того, чтобы желать обзавестись детьми. На данный момент та философия усердия, которую они переняли у своих пуританских предков, выглядит неприспособленной к нашему миру. Те, чьи взгляды на жизнь лишают их ощущения счастья настолько, что им не хочется заводить детей, биологически обречены. Очень скоро им на смену придут другие, более веселые и радостные.

Конкуренция как главная составляющая жизни слишком мрачна, слишком утомительна, уделяет слишком много внимания крепости мускулов и проявлениям воли, чтобы составлять основу жизни для более чем одного или двух поколений. По истечении этого промежутка времени она обернется нервной усталостью, различными формами эскапизма, погоней за удовольствиями, столь же упорной,