рассудочному анализу. Мы вырастаем привычными – больше, чем викторианцы – к вселенной, где нет Бога, но мы еще не привыкли к той вселенной, где нет любви; лишь когда мы свыкнемся с этим фактом, к нам придет осознание того, что же в самом деле представляет собой атеизм». Любопытно, насколько Викторианская эпоха различается с точки зрения современной молодежи – и с точки зрения человека, который ее застал. Помню двух пожилых дам, типичных обликом для того периода; с обеими я был тесно знаком в юности. Одна была пуританкой, зато вторая – вольтерьянкой. Первая как-то пожаловалась, что поэзия уделяет слишком много внимания любви – этой, на ее взгляд, неинтересной теме. Вторая возразила: «Никто не скажет обо мне дурного, но я всегда считала, что уж лучше нарушить седьмую заповедь, чем шестую, ведь в этом случае, по крайней мере, нужно согласие другой стороны»[22]. Очевидно, что обе позиции не соответствуют типичному, по определению мистера Кратча, мировосприятию викторианцев. Судя по всему, он позаимствовал свои идеи у некоторых авторов, не сумевших достичь гармонии с окружающей средой. Лучшим примером здесь, полагаю, будет Роберт Браунинг. Но не могу устоять перед соблазном усмотреть в любви «по Браунингу» нечто затхлое:

Благодаренье Богу, ничтожнейшее из Его созданий

Владеет двумя ликами души: одно являет миру,

Другое женщине, которую он любит[23].

Сказанное предполагает, что противоборство – единственно возможная форма взаимодействия с миром как таковым. Почему? Потому что, ответил бы Браунинг, мир жесток. Потому что он не приемлет вашу собственную оценку – так, думаю, будет сказать точнее. Супружеская пара в состоянии создать, как чета Браунинг[24], общество взаимного восхищения. Очень приятно иметь рядом кого-то, кто будет восхвалять твои труды, не важно, заслуживают они того или нет. Сам Браунинг наверняка ощущал себя правильным и порядочным человеком, когда сурово, не стесняясь в выражениях, осуждал Фицджеральда, посмевшего не восхититься «Авророй Ли»[25]. Лично мне полное исчезновение способности к критическому суждению с обеих сторон не кажется достойным восхищения. Оно диктуется страхом и желанием отыскать убежище от ледяных игл равнодушной объективной критики. Многие старые холостяки учатся получать такое же удовлетворение от сидения перед собственным камином. Я сам слишком долго жил в Викторианскую эпоху, чтобы считаться современным – по меркам мистера Кратча. Я ни в коем случае не утратил веру в любовь, но та любовь, в которую я верю, принципиально отличается от той, что вызывала восхищение викторианцев; моя любовь авантюрна и не заставляет жмуриться, она позволяет осознать благо, однако не подразумевает забвения зла и не притязает на то, чтобы считаться священной или святой. Приписывание любви этих качеств чревато возникновением всевозможных сексуальных табу. Викторианцы были безоговорочно уверены в том, что секс в большинстве своих проявлений порочен, зато превозносили те немногие «хорошие» его стороны, которые они одобряли. В ту пору жажда секса была сильнее, чем сейчас, и это, вне сомнения, побуждало людей преувеличивать значимость секса, как всегда поступали те же аскеты. В наши дни мы приноравливаемся к довольно смутному времени, когда немалое число людей отринуло прежние нормы, но не усвоило новых. Это, разумеется, ведет ко множеству проблем, а поскольку подсознание обыкновенно продолжает цепляться за старые нормы, эти проблемы, когда они возникают, порождают отчаяние, сожаления и цинизм. Не думаю, что людей, с которыми такое случается, действительно много, но они принадлежат к числу наиболее заметных представителей нашего века. На мой взгляд, если сравнить усредненный образ обеспеченного молодого человека наших дней и Викторианской эпохи, мы обнаружим, что ныне в любви гораздо больше счастья и гораздо больше искренней веры в ценность любви, чем шестьдесят лет назад. Причины, превращающие человека в циника, коренятся в отсутствии рациональной этики, которой он мог бы руководствоваться в своем поведении, и в господстве старых идеалов, прочно закрепившихся в его подсознании. Сетовать и предаваться ностальгии по прошлому бесполезно, нужно смело принимать современное мировоззрение и твердо искоренять номинально отвергнутые предрассудки, извлекая оные из всевозможных тайников души.

Коротко объяснить, чем ценна любовь, непросто; тем не менее я предприму такую попытку. Любовь следует ценить в первую очередь за то – и это крайне важно для всего остального, хотя перед нами отнюдь не главная ценность, – что она дарует восторг.

О, как же ошибаются все те,

Кто называет тебя горькой, моя сладость,

Нет слаще твоего, любовь, плода,

Нет ничего приятней, моя радость[26].

Анонимный автор этих строк не искал спасения от атеизма или ключа к мирозданию; он просто радовался жизни. При этом любовь не только источник радости; ее отсутствие служит источником боли. Во-вторых, любовь следует ценить потому, что она усугубляет наилучшие удовольствия жизни, такие как музыка, восход солнца в горах или вид моря в свете полной луны. Мужчина, который никогда не наслаждался красотой в компании женщины, которую он любит, не в состоянии познать до дна ту магическую силу, которой исполнена природа. Опять-таки, любовь способна разрушать твердую оболочку эго, ибо она является формой биологического сотрудничества, в котором эмоции партнера необходимы для реализации инстинктивной цели. В мире в разные эпохи возникали единичные философские учения на сей счет, благородные и не слишком-то благородные. Стоики и ранние христиане верили, что мужчина может достичь высочайшего идеала самостоятельно – или, во всяком случае, без помощи других людей; были и те, кто воспринимал власть как основную цель жизни, а также те, кто ратовал за простые личные удовольствия. Все эти учения можно считать единичными в том смысле, что они предполагают возможность персонального счастья каждым человеком по отдельности, а не внутри большого или малого сообщества. Подобные взгляды, как мне кажется, являются ложными, не только с позиций этической теории, но и как выражение лучшей части наших инстинктов. Человек зависит от сотрудничества, а природа наделила его (этого никто не станет отрицать) инстинктивным аппаратом, пусть и не очень-то удачным, из применения которого может возникнуть дружелюбие, необходимое для сотрудничества. Любовь – первая и наиболее распространенная форма эмоции, ведущей к сотрудничеству, и те, кто испытал любовь (какой угодно насыщенности), вряд ли довольствуются философией, призывающей достигать идеала без участия любимого человека. В этом отношении родительские чувства еще сильнее, но родительские чувства ведь являются результатом любви между родителями. Я вовсе не утверждаю, что любовь в ее высших проявлениях распространена повсеместно, но я утверждаю, что в этих проявлениях она раскрывает ценности, которые иначе должны оставаться