Ночь миновала, а на рассвете Кузнецов и Петухов вытолкнули девушку из вагона и куда-то повели. Она шла с трудом, понурив простоволосую, растрепанную голову и зябко кутаясь в шинель Гайковского.

Максим Григорьев увидал их из окошка своей будки и выбежал на крылечко:

– Эй, куда вы ее?

– Ноги сушить повели! – крикнул опухший от спирта Мишка Кузнецов, а Петухов захохотал.

Григорьев с этой разухабистой революционной солдатней уже много чего навидался, да и то схватился за сердце. Девушка тащилась безучастно – видно, не поняла страшного значения этих слов. Да ведь ноги сушить – это повесить! А может быть, она все поняла, но была настолько измучена, что смерть представлялась ей лучшим выходом.

Тут Григорьев заметил дрезину, которая приближалась со стороны города. В ней находились двое мужчин: один в ватнике, другой в шинели, а с ними рядом – женщина в кожанке, какие носили комиссары, и кумачовой косынке, низко надвинутой на лоб. Мужчины изо всех сил качали рукоять дрезины, а женщина, привстав, махала рукой и что-то кричала, но ветер дул встречный, и до Григорьева долетали только обрывки слов:

– …ойте!..те!

Впрочем, этого Григорьеву оказалось довольно, чтобы все понять и тоже закричать вслед Петухову и Кузнецову:

– Стойте! Да стойте же!

Женщина была похожа на комиссаршу из чрезвычайки, значит, обладала какой-то властью, возможно, и немалой. А вдруг спасет жизнь бедной девушке?! Кем бы она там ни была…

Кузнецов оглянулся, посмотрел на приближавшуюся дрезину, что-то сказал Петухову. Тот сперва отмахнулся, потом тоже начал тревожно озираться.

Дрезина остановилась, мужчины бросились к солдатам и девушке, и Григорьев разглядел, что один мужчина – это Гайковский. Второго Григорьев видел впервые.

Женщина тоже выбралась из дрезины. Из-под красной косынки виднелись белокурые волосы; она была среднего роста, плотная, крепко сбитая, с решительным выражением красивого, хоть и грубовато вытесанного лица.

Теперь Григорьев узнал и ее. Это оказалась Ираида Юрганова, большевичка, чекистка.

Ай да ну! Ай да упрямец Гайковский! До города добрался, до чрезвычайки дошел и вернулся с подмогой! И еще с какой…

И Григорьев снова удивился такой хлопотливости Гайковского. А потом пожалел, что вчера не послушался этого солдата и не связался, как тот просил, по телеграфу с чекой. Как бы эта трусость ему нынче боком не вышла!

На всякий случай Григорьев вернулся в будку и засел за телеграф, словно надеялся, что близость этого важного устройства защитит его, если вдруг чекистка Юрганова вздумает расправиться с ним за упущение.

– Но ведь я могу сказать, что телеграф не работал? – пробормотал Григорьев, словно советуясь с аппаратом, но украдкой поглядывая в окошко.

Слышать он ничего не слышал, но видно было, как чекистка, стоя напротив Кузнецова и Петухова, широко открывает рот. Лицо у нее было красное – в цвет кумачовой косынке! – и злое. Похоже, она орала на солдат и грозила им не только своим крепеньким кулачком, но и словами, причем эти угрозы их очень сильно напугали. Физиономии Мишки и Ивана вытянулись, побледнели, ну а девушка по-прежнему стояла понурая, безучастная, словно происходящее ее не касалось.

«Да уж, сделанного не поправишь, – вздохнул Григорьев. – Досталось ей, бедной…»

Между тем из вагона повысыпали еще солдаты, построились. Ираида Юрганова обратилась к ним с короткой речью, а потом она и тот мужчина, который приехал вместе с ней, направились к дрезине, о чем-то споря между собой. У Григорьева создалось впечатление, что они на какое-то мгновение забыли о девушке. Тем временем Гайковский подошел к ней, снимая с себя ватник и протягивая ей. Она вяло потащила с плеч шинель, и Григорьев понял, что Гайковский, отдавший ей еще вчера свою шинель, просто предлагает поменяться. Помогая ей, он наклонился к ее уху и, как показалось Григорьеву, что-то быстро, тихо сказал. Конечно, расслышать эти слова Григорьев никак не мог, однако девушка словно бы оживилась немного.

Интересно, чем Гайковский ее обрадовал? Да чем ее теперь вообще обрадовать можно?!

И Григорьев снова сочувственно вздохнул.

В эту минуту Ираида Юрганова оглянулась, сердито махнула рукой и прикрикнула на Гайковского. Он отошел от девушки и, натягивая шинель, пошел к вагону, около которого топталась 21-я рота. Солдаты расспрашивали Петухова и Кузнецова, хохотали, а те зло отбрехивались.

Дрезина тронулась. Теперь рукоять качал мужчина, который приехал с Юргановой, а Ираида пристально всматривалась в свою соседку. Девушка же отворачивалась – то ли от этого назойливого, недоброго взгляда, то ли от встречного ветра.

Потом дрезина исчезла из поля зрения связиста Максима Григорьева, да и телеграфный аппарат как раз подал сигнал, поэтому он отошел от окна и взялся за работу, но мысли его нет-нет да и возвращались к девушке, и он размышлял, что же с нею случилось дальше.

… Ветер носился по улицам, бил в спину и резал лицо. Уже в девять вечера Берлин резко пустел – за исключением лишь некоторых центральных кварталов. Трамвай, похожий на призрак со светящимися глазами, вынырнул из пелены дождя, скрипя и качаясь на поворотах, будто от крайней усталости, и замер.

Открылись двери. Молодой человек, русский эмигрант в обтрепанном, выношенном пальто и мятой шляпе, похожей на шляпку полусгнившего гриба, вскочил в трамвай, успев стряхнуть с зонта в дверь, пока она не закрылась, дождевые капли, и прошел в вагон, где в этот поздний час было много свободных мест.

Трамвай тронулся. Редкие фонари качались под ветром на столбах, населяя округу пугающими тенями. Улицы в темноте казались непривычно тесными и маленькими.

Молодой человек любил стихи и сейчас вспомнил строки Максимилиана Волошина: «В дождь Париж расцветает, словно серая роза», – а потом подумал, что Берлин в дождь съёживается, словно шагреневая кожа!

Мелькнула и исчезла сгорбленная фигура шарманщика, замершая на углу. Молодой человек слабо порадовался, что шарманщик остался позади: уж очень жалко плакала шарманка, уж очень несчастным выглядели старик и его насквозь промокший попугай, который только что вытащил для молодого человека из мокрой коробочки мокрый билетик с «судьбой».

Расплатившись и усевшись, молодой человек развернул билетик. «Судьба» тоже оказалась изрядно подмоченной, и слово, написанное химическим карандашом, удалось разобрать не без труда: Ranke.

Русский эмигрант озадачился, ибо в переводе на русский это означало вьющееся растение. Поразмыслив, он счел, что сначала здесь было написано Ränke – «интрига».

Криво усмехнувшись, молодой человек пожал плечами и, скомкав мокрую бумажку в комочек, сунул ее в карман: в былые времена, в другой стране, его строго воспитывали, и даже сейчас, спустя много лет, вывернувших его наизнанку и заставивших совершенно перемениться, он не мог себе позволить еще больше мусорить даже на и без того замусоренном полу.