Интрига, ну надо же! Может быть, интрижка? Любовная интрижка?

Да его жизнь и без всяких попугайных предсказаний была полна интрижками! Правда, любовными их не назвала бы даже самая романтичная натура. Это были торопливые гнусные совокупления, которые наполняли молодого человека отвращением к себе и глубине своего падения.

Впрочем, он ненавидел долго заниматься самобичеванием. Пустое занятие, которое укорачивает жизнь. А он не для того бежал год назад из Крыма, едва спасшись от страшной смерти, чтобы сдохнуть в Берлине от ненависти и презрения к себе. Поэтому молодой человек отогнал гнусные, вредные мысли и огляделся.

Кондуктор, стоя на задней площадке, подсчитывал мелочь, выгребая ее из одного кармана своей сумки из эрзац-кожи и пересыпая в другой. Бородатый старик подремывал на сиденье, прижимая к груди большой каравай хлеба, завернутый в старую газету; болезненно-толстая женщина устало рассматривала свои разбитые башмаки, впившиеся в отекшие ноги… Вагон летел вперед, подскакивая на рельсах, притормаживая перед остановкой.

Какая-то женщина сидела на скамеечке, низко опустив непокрытую голову.

Трамвай замер, гостеприимно распахнул дверцы. Женщина не шевельнулась. Дверцы начали смыкаться, и в это мгновение она бросилась вперед и успела вскочить в вагон как раз перед тем, как дверцы закрылись.

Кондуктор что-то укоризненно пробормотал, и женщина извиняющимся тоном ответила. Заплатила за билет и села наискосок от молодого человека, лицом к нему.

Он бросил в ту сторону сначала беглый взгляд, потом всмотрелся в женщину пристальней.

Она была маленького роста, болезненно-худая, с темными волосами, а может быть, они просто казались такими оттого, что промокли. На вид ей можно было дать лет двадцать или немного больше. На ней были надеты черная юбка, черные чулки и светлая полотняная блузка, на которую она накинула шерстяной плед, заменивший пальто. На худых ногах высокие черные шнурованные ботинки, ностальгически напомнившие молодому человеку ботинки русских гимназисток. Правда, эти были погрубей и тоже, конечно, из эрзац-кожи.

Впрочем, теперь в Берлине всё было эрзацем! В кафе подавали желудевый кофе, на хлеб вместо масла намазывали маргарин, курили вместо табака сушеные капустные листья, а вместо рубашек носили манишки. Все это уклончиво называлось Ersatzstoff – заменителем.

Что-то в чертах миловидного, однако очень бледного, истощенного и усталого лица этой женщины показалось молодому человеку знакомым.

Скорее всего, она тоже из эмигрантов. Русских в Берлине было так много, что анекдот, рассказанный писателем Львом Лунцем, уже не воспринимался анекдотически: едва приехав в Берлин, он решил узнать у первого попавшегося прохожего, где находится такая-то улица. Тот взглянул с надеждой и спросил на отличном русском языке: «А может быть, вы русский?…»

По мнению берлинцев, в городе было слишком много иностранцев, однако все русские и в самом деле там и сям натыкались на лица, которые напоминали кого-то из прошлой, забытой жизни. Знакомые черты то и дело, кстати и некстати, выглядывали из закоулков забытого былого, и чем дольше молодой человек смотрел на эту женщину, тем явственней убеждался в том, что и впрямь когда-то знал ее. Наверняка она выглядела тогда несколько иначе – может быть, была чуть полнее, уж наверняка веселее и оживленнее, – а еще с ней были связаны какие-то очень приятные воспоминания… что-то словно бы украдкой улыбалось в его охладелом сердце, когда он смотрел на это хорошенькое, хотя и измученное личико.

Если бы ему удалось перехватить взгляд девушки, он, возможно, сразу узнал бы ее и вспомнил, где они встречались, однако ее глаза были обращены к окну, и чем дольше она в него всматривалась, тем более затравленным и испуганным становилось выражение ее лица.

Тогда молодой человек тоже взглянул на улицу и увидел почти вплотную с освещенным окном вагона окно черного «Опеля», а за его стеклами два бледных мужских лица, похожих на маски.

Трамвай с нервным звонком ускорил свой лёт по рельсам.

Автомобиль, словно испугавшись, свернул в сторону и исчез во мраке.

Девушка вздохнула с явным облегчением и, вскочив, бросилась к двери: приближалась остановка. Держась за поручень, она резко вздернула голову. Это движение было таким независимым и высокомерным, что молодой человек в это самое мгновение вспомнил ее – вспомнил, когда и где они виделись!

Это воспоминание заставило его на миг остолбенеть. Оно было слишком невероятным, чтобы оказаться правдивым! Оно просто не могло быть правдивым!

Трамвай затормозил; девушка вышла.

Пораженный, растерявшийся, русский эмигрант все же погнался за призраком минувшего, однако замешкался и еле успел проскочить в уже закрывающуюся дверь трамвая. Он бросился вслед стремительно удалявшейся фигуре, однако не глядел под ноги и влетел в изрядную лужу. Поскользнулся, чуть не упал, замешкался еще больше; начал бестолково оглядываться, не сразу сообразив, в какую же сторону пошла девушка. И вдруг разглядел под фонарем тот самый черный «Опель», который, оказывается, спокойно притаился в сторонке. Дверцы его были распахнуты, и какой-то мужчина старательно заталкивал туда девушку. Она не звала на помощь, но пыталась сопротивляться, впрочем, вяло, словно не верила тому, что с ней происходит.

– Стойте! – вскрикнул молодой человек, однако его никто не услышал, а может быть, его просто не сочли достойным внимания.

Через секунду девушку впихнули в автомобиль; следом вскочил мужчина; другой, остававшийся за рулем, нажал на газ, и черный сверкающий зверь, отравив сырой и свежий февральский вечер вонючим выхлопом, исчез в темноте.

Молодой человек растерянно огляделся. Он был совершенно уверен в том, что на его глазах совершилось преступление, причем девушка стала его жертвой именно из-за своего прошлого, которое было ему известно. Эти двое не походили на грабителей, которые польстились бы на содержимое ее сумочки, тем более что сумочки при ней не было. Вряд ли она, такая измученная и невзрачная, вызвала бы порыв жгучего желания у каких-нибудь искателей плотских удовольствий, тем паче что на Егерштрассе или на Александерплатц проститутки зазывали клиентов в любое время дня и ночи, в любое время года и любую погоду. Опять же, в Берлине в последнее время пооткрывалось множество семейных публичных домов, точнее, домиков, – этаких уютных бордельчиков. Клиент приходил; его кормили домашним ужином, потом дочь или дочери, а иногда и матушка, если она была еще молода и привлекательна, пели и танцевали для него; он делал выбор и удалялся с той или иной дамой в отдельную комнатку на час или на ночь; остальные члены семьи отправлялись спокойно спать, кроме отца или старшего сына, которые укладывались у входной двери – на случай попытки гостя смыться, не заплатив.

Словом, современный Берлин предоставлял более или менее состоятельному мужчине массу возможностей поразвлечься, но не ввязаться при этом в криминал. А тут налицо был явный криминал!

Русский эмигрант огляделся, чтобы кликнуть полициста[21], однако в обозримом пространстве никого не обнаружил, зато увидел медленно ползущий черный крытый «Даймлер» с желтым клетчатым трафаретом на капоте. Еще довоенные «Даймлеры» с брезентовым верхом составляли теперь большинство берлинских таксомоторов.