Неподалеку послышались голоса и шум шагов.

– Княжна идет, – пробормотал сторож, и глубокое почтение, прозвучавшее в его голосе, заставило Самойленко насторожиться.

Похоже, сторож не разделял скептицизма матушки Варвары!

Появилась невысокая женская фигура в белом платье. Она быстро прошла мимо сарая, вдруг повернувшись туда, будто почуяв пристальный взгляд Самойленко, который буквально затаил дыхание.

При двойном свете фонаря и луны блеснули светлые глаза, появилось бледное лицо под ворохом коротко остриженных пышных волос. Самойленко смотрел не отрываясь, невольно прижав руку к сердцу.

Девушка резко, высокомерно вздернула подбородок, постояла так несколько мгновений, словно нарочно давая Самойленко возможность рассмотреть ее получше, потом рассмеялась – чудилось, рассыпались по мраморному полу осколки хрусталя! – и взбежала на крыльцо; вслед за ней поднялись несколько мужчин.

Хлопнула, закрываясь, дверь.

– Ну что, домнуле?[13] – с молящим выражением прошептал сторож. – Она ли? Царевна?

– Не знаю, – уклончиво ответил Самойленко. – С одного взгляда, да еще вечером, трудно разглядеть. Надо еще раз приехать. Так и передай матушке Варваре.

Летом 1916 года Анатолий Башилов с большой неохотой решил-таки провести каникулы в дачном доме родителей в Териоках. Дом этот Анатолий помнил с детских лет, потому что Башиловы год от года снимали в нем комнаты на лето. Хозяйка переселялась к сестре на соседнюю улицу, а комнаты занимали Башиловы. Это был самый старый дом в этом очень популярном среди жителей Петрограда дачном поселке на побережье Финского залива. Вполне возможно, что он был построен здесь первым русским дачником – скажем, еще в 1870 году, когда после открытия Финляндской железной дороги и сооружения деревянного вокзала в этих местах стали появляться дачные домики. Однако построили его из плохого дерева и довольно небрежно, оттого стены осели, полы перекосились так, что вещь, уроненная в одном углу, сама собой перекатывалась в противоположный угол комнаты. И тем не менее Башиловы-старшие его любили.

Здесь сохранилось немало старинной мебели красного дерева: шкафы, комоды, туалетные столики, диваны, кресла, столы с зеленым сукном для игры в ломбер – ну кто в наше время играет в ломбер?! – и клавикорды, на которых Вера Савельевна, мать Анатолия, очень любила наигрывать романсы Варламова, Гурилёва и Алябьева. Об этом старом клавесине доктор Дмитрий Ильич Башилов, отец Анатолия, втихомолку бормотал из Тредиаковского:

Всю эту рухлядь Анатолий терпеть не мог, однако деваться на лето было решительно некуда. Городская квартира родителей стояла запертой, а обе жилищные коммуны, в которые входил Анатолий, распались одна за другой.

Сначала жить стало невозможно в комнатах на Коломенской улице, которые Анатолий снимал с тремя товарищами по медицинскому факультету. Вообще говоря, комнаты оказались беспокойными даже для веселой студенческой коммуны. Прямо над ними, на самом верхнем этаже, жила целая ватага артельщиков. Было их человек десять, спавших на полу вповалку. Встав ранним утром, они начинали все одновременно надевать сапожищи, сильно топая в пол, бывший для студентов потолком, отчего дом ходил ходуном, и все просыпались. А если учесть, что студенческие посиделки заканчивались далеко за полночь, понятно, что на лекции шли либо не выспавшись, либо вовсе их пропускали, потому что заново укладывались в постели после ухода артельщиков на работу.

Впрочем, шумных верхних соседей и постоянный недосып еще можно было как-то перетерпеть! Однако по весне началось истинное светопреставление, когда сверху вдруг поползли, повалили клопы: буквально посыпались с потолка, они массово спускались по стене и просачивались в окна.

Вызвали домового клопомора, который при виде такого нашествия только руками развел и «утешил» жильцов, что это обычно кончается само собой. Ждать счастливого завершения мучений, впрочем, сил никто не имел, и потому Анатолий сменил адрес, поселившись в другой коммуне в Казачьем переулке, в скромной и чистенькой квартирке под самой крышей (чтобы никто уж точно не топал над головой и неоткуда было спускаться клопам!). Окна выходили во двор.

Квартира была сама по себе недурна, однако, снимая ее, студенты не поинтересовались соседями, а оказалось, что дом переполнен проститутками, ворьем, пьяницами и всякими «общественными подонками», как выражался один из товарищей Анатолия. Днем и ночью в окна, распахнутые по случаю удушающей жары, внезапно установившейся в мае, неслись пение, музыка и такие выражения, о существовании которых молодые люди и подозревать не могли. Вдобавок соседи имели обыкновение свешиваться прямо во двор, когда их рвало с перепою, а происходило сие настолько часто, что передвигаться по двору приходилось перебежками и сторожась. Анатолий даже предложил ходить под зонтами, однако зонтов стало жалко.

Тем временем наступили вакации. Большинство приятелей Анатолия разъехались по домам или по дачам. Он задержался, потому что свел роман с Галочкой – очень миленькой молоденькой проституткой, которая взяла на себя труд не только лишить его невинности, но и продолжать просвещение.

Однако два события заставили Анатолия покинуть квартиру в Казачьем переулке. Во-первых, из тюрьмы вышел Галочкин «кот», славившийся своей ревностью и буйством. Галочка очень боялась за Анатолия и умоляла его переехать. Он все тянул, не желая показаться трусом, но как-то раз случилось вот что. Жилец третьего этажа заснул с папироской в кресле. Оно загорелось. С перепугу или спросонья он не нашел ничего лучшего, как выкинуть кресло во двор, причем едва не убил при этом проходившего под окном Анатолия. Кресло рухнуло буквально перед его носом! Он воспринял это как знак судьбы и покинул Казачий переулок. Оставаться в Петрограде не хотелось ни в коем случае. Родители отдыхали на даче в Териоках.

Анатолию было немного странно, что они не одолевали его письмами и телеграммами с требованием приехать. Ну что же, видимо, начали наконец считать его взрослым и самостоятельным человеком, решил Анатолий и дал телеграмму о своем приезде. Он выехал ближайшим поездом, благо они ходили теперь в Териоки частенько.

Война с германцами шла уже почти два года, к ней успели привыкнуть, с ней даже освоились и некоторым образом сжились. Общий налет тревоги присутствовал, конечно, однако все старательно делали вид, будто все в порядке. Ведь на дворе лето… Надо им насладиться, несмотря ни на что!

В Териоках на перрон высыпали столичные пассажиры в коломянковых или полотняных костюмах, дамы в легких платьях. Все спешили сойти – поезд стоял не более пятнадцати минут, потом следовал в Гельсингфорс. Встречающих тоже было предостаточно. Некоторые, жившие подальше от станции или имевшие тяжелый багаж, рассаживались в брички; те же, чьи дачи находились поблизости, шли, перейдя железнодорожное полотно, пешком по улице Виертотие – Большой дороге, – растекаясь в боковые улочки и переулки.