отчего все это произошло: буфетное зеркало с рекламой шоколада было разбито и обгорело, на стене висели только жалкие потемневшие осколки — зеркало перестало отражать людей, события, тени… Я чуть не закричал. Туча которая была как раз над нами, разорвалась, и на землю полился свет. Руженка схватилась за цветы на своей новой шляпке и пропищала:

— Господи, мои цветы!

А пан учитель улыбнулся и сказал:

— Мне кажется, что изменится погода…

Тут я увидел, что недалеко от бачка стоит бледный истощенный человек в разорванном пиджаке, в старых запыленных башмаках, наклонив голову с удивительно курчавыми, как шерсть у барана, волосами, держит кружку с водой, подносит ее ко рту и жадно пьет. Когда допил, то кружку бросил на бачок, повернулся к нам спиной и потихоньку ушел с вокзала навстречу поезду, как будто уходил, как будто действительно отправлялся в далекий путь. Возле бачка стоял тот мальчишка из деревни, который лучше всех узнавал следы и бросал лассо, — Шкаба, сын кучера, и тоже пил. Пил из ладони, у ног его лежали портфель, тетрадь и перо, а когда допил, сел на бачок и стал смотреть на сгоревший буфет. В ту минуту я догадался, что во время пожара пожарный, который где-то пил и пришел поздно, вообще не имел никакого значения и что зеркало разбилось вовсе не из-за пожара, а разбилось оно от измены.

Измены, которой еще не было, но которая должна была скоро произойти.

3

В это время я стоял во дворе около ворот перед мольбертом, который сколотил местный столяр, и рисовал сад и двух спешащих в него людей. Они спешили туда потому, что сад был великолепный. Но это только так казалось. На самом деле сад был некрасивый, серый, бледный, потому что краски быстро сохли на солнце, а этих бедняг, которые спешили, я начал рисовать с головы и сейчас нарисовал им половину тела, так что их торопливость выражалась у них в головах, а не в ногах. Вдруг пан учитель, который стоял за моей спиной и советовал мне, какой пропорции я должен придерживаться, обернулся и посмотрел на ворота. В воротах стояла темная фигура в плаще, напоминающая черного ангела, только у него не было ни крыльев, ни коня, а через плечо висела кожаная сумка и на голове была фуражка с почтовым гербом. Он стоял с таким видом, будто принес бог знает что, а принес-то он всего-навсего белый листок бумаги.

Пришла мать и побледнела, прежде чем распечатала телеграмму. Конечно, телеграммы всегда бывают плохие.

С хорошими вестями не спешат, а когда случится что-нибудь плохое, то они приходят быстро. Хорошее — никогда. Иногда через месяц, через год или никогда…

Пан учитель подошел к маме, тихо с ней поговорил и поцеловал ей руку. Потом посмотрел на мой рисунок с этими беднягами, сказал, что когда-нибудь мы его докончим, и ушел.

На другой день мы уехали.

Мы ехали поездом целую ночь и почти не разговаривали.

Мать смотрела в темное окно, в котором отражалось освещенное купе, а за ним падал дождь искр. Отец сидел в углу около двери и читал иностранную газету, я беспокойно дремал и время от времени вскакивал. Когда мы подъезжали к границе, дождь искр за окном побледнел, тьма стала серая и начало светать. Отец отложил газету и позвал нас в вагон-ресторан. Матери заказал горячее вино, мне — чай и торт со взбитыми сливками, который обычно я очень любил. Но в вагоне-ресторане мне его не хотелось. Зато Руженка, которая сидела рядом со мной, ела и пила все, что ей заказал отец: пирожные, чай, вино, и, как всегда, была страшно любопытна. Она жевала и глядела на постепенно вырисовывающиеся полоски лесов, полей и цветущих садов, которые неторопливо и легко бежали возле нас, словно на тихо движущейся ленте; впрочем, она смотрела и ночью, когда в окно ничего не было видно, кроме дождя искр и освещенного купе…

Наконец поезд приехал туда, где мы должны были выходить. Около вокзала нас ждал автомобиль, который довез нас туда, куда мы должны были приехать. И только мы приехали…

Еще вчера, когда я рисовал сад, был прекрасный, теплый майский день, такой, что краски высыхали у меня под руками, а когда мы уезжали, я был рад, что на меня надели темно-синий матросский костюм, состоящий из новых башмаков, матроски, куртки с белым бархатным воротником, коротких штанишек и белых носков до колен. Но в этом месте, куда мы приехали, была почти зима. Моя матросская одежда оказалась совсем непригодна. Мы вылезли из машины около большого черного здания, окруженного парком, на крыше развевался флаг, а на угловых башнях — знамена. Флаг был как флаг. Красные и белые цвета были светлыми и радостными. А вот знамена на башнях были какие-то странные.

Они были черные, мрачные, и от них веяло холодом. Холодом, который распространился на весь этот край, а может, и еще дальше: он захватил отдаленные вершины гор на юге, где целое лето лежит снег. Холод шел и от этих южных горных великанов и от близких долин, которые открывали взгляду огромные заснеженные горы. Но холодно было главным образом потому, что черные знамена на башнях заслоняли солнце.

Я бы, конечно, выдержал этот холод и в своей матроске, если бы не люди, которые нас ждали в воротах парка возле черного здания. Некоторых я знал. Это были дальние родственники: дяди, тети и старшие двоюродные сестры. Тети и сестры улыбались и были приветливы — как же я мог сказать, что мне холодно? Мужчины были серьезны, но и они обошлись со мной ласково и любезно. Некоторые были в штатских костюмах, например в смокингах, как мамин брат, другие — в парадных военных мундирах. Один, очень высокий, с седыми волосами и моноклем, сжал мою ладонь двумя руками, может, это был генерал. Как же я мог показать, что трясусь от холода? А потом, что хуже всего, стояли там мальчики с испанской гувернанткой. Они стояли как истуканы, потому что испанка не спускала с них глаз. Младший совсем онемел. Если бы я показал, что мерзну, они бы, конечно, в своих ехидных душах порадовались, а тот, младший, совсем потерял бы дар речи.

Из-за знамен, не пропускавших ни одного лучика солнца, всюду, кроме холода, был еще и мрак. Он лежал на ближних долинах и на далеких вершинах гор, окутывал дорогу, идущую от ворот и окаймленную низким подстриженным кустарником, и закрывал