Учительница должна была приехать только в пятницу, а Руженка уже за неделю говорила, что это будет чудная женщина, что, как только она приедет, сразу начнет меня учить и лета я не увижу.

— Лета не увидишь, — говорила она. — Куда там! Ей-то все равно, что сейчас лето, что в деревне такая красота.. Известное дело эти учительницы… Они хотят сразу показать все, что умеют, чтобы занять местечко,— и тогда лету конец. Ходил бы лучше в порядочную школу, как ходит Суслик.

Но все это она сказала только мне. Матери — ни слова.

В четверг отец неожиданно прислал нам письмо. В письме говорилось, что приедет не учительница, а учитель. Мать усмехнулась и ничего не сказала. А Руженка оживилась.

— Учитель — это лучше, — объяснила она мне, когда мы остались вдвоем. — Конечно, будет лучше, чем учительница. Кто знает, как теперь в этих школах учат, ведь маленький Суслик в школе не очень-то.

И все же в пятницу утром, за несколько часов до приезда учителя, она заколебалась.

— Не известно, какой он будет, — покачала она головой, — учителя тоже бывают чудные. Бывают толстокожие, а потом эта щетина, очки, зонтики, а что хуже всего — ужасно старомодные шляпы, помрешь со смеху. Знала я одного такого в шляпе. Такой и чучело совы заставит учиться.

В зеркале было видно, как мы стоим на платформе, над нами под крышами качаются горшочки с анютиными глазками и геранью, позади нас бабка в платке рассуждает об упавшем доме в Праге, спрашивает, как выглядит поезд, кто его везет, недалеко на бачке кот скалит зубы на кур, а поезда все нет как нет. Вдруг куры, гулявшие на рельсах, подняли головы и помчались к платформе, кот выгнул спину, а бабка, дрожа от любопытства, подбежала к краю платформы — подходил поезд. Он подошел, остановился и дернулся. К моему удивлению, на платформу вышло довольно много людей. Некоторые вскоре ушли — кто в зал ожидания, кто в буфет, кто через калитку на шоссе. А некоторые все еще толпились там, где стояли мы, и между ними должен был быть пан учитель. Руженка была как в огне и все время вертела головой. Время от времени она дергала меня за руку и шипела. Впервые она зашипела возле пана с крокодиловым чемоданом. Это был пожилой человек с толстым подбородком и злыми глазами, с первого взгляда было ясно, что это не учитель. Вслед за ним шел высокий человек в очках и черной шляпе, он вел собаку. Тогда Руженка зашипела второй раз. Она даже ему улыбнулась, но он в это время окликнул собаку, а на Руженку даже и не посмотрел. А потом мы увидели третьего. Он был поменьше ростом, с зонтиком и козлиной бородкой, протискивался в толпе и все время озирался по сторонам. Руженка подтолкнула меня и стала поправлять шляпку. Наверное, она улыбалась и этому, потому что он направлялся прямо к нам, но вдруг вскрикнул, уронил зонтик и упал в объятия какой-то пани, шедшей позади нас. Вскоре появился человек с волосами, курчавыми, как шерсть у барана. Его лицо было невыразительным и неопределенным, как будто затянуто туманом, так что я его почти не разглядел, под мышкой он держал какой-то сине-желтый шар и осматривался так, будто весь свет принадлежит ему. Я должен был улыбнуться, хотя Руженка до боли стиснула мне пальцы… Вдруг из толпы вышел очень молодой человек в английском костюме и сразу показался мне симпатичным, и я в душе пожелал, чтобы это был он. Но Руженка сказала, что это сын здешнего мясника, и опять стала искать глазами. Она вертелась как ошпаренная.

Неожиданно я ощутил, что отрываюсь от земли и лечу вверх к анютиным глазкам и гераням, к горшочкам под крышей. Я решил, что это местный доктор, который иногда приходил к нам и вот так подбрасывал меня к потолку. Но потом я разглядел, что это не доктор. Это был человек в английском костюме, он смеялся. Это был тот самый сын здешнего мясника…

Он поставил меня на землю, поклонился и назвал свое имя. У него был элегантный чемоданчик и еще большой чемодан. Ни страшной шляпы, ни совы не было.

Когда мы уходили с платформы, я окинул взглядом всех оставшихся. Где-то за ними мелькнуло невыразительное и неопределенное, затянутое туманом лицо с курчавыми, как шерсть у барана, волосами, с продавленным глобусом под мышкой, я даже губу прикусил… Около бачка летали куры, их отчаянно гонял кот, а та бабка в платке лежала в обмороке, ей брызгали в лицо водой… Когда же мы сели в бричку, стоявшую около вокзала с кучером Шкабой, первый вопрос, который я задал, был об упавшем доме в Праге. Только Руженке было уж все равно. Она боялась, чтобы я не стал распространяться о здешнем мяснике. Она не хотела ничего другого, только чтобы мы как можно скорей проехали кусок дороги через аллею и оказались дома. Забыла и о своей желтой шляпке с фиалками и только возле дома отругала меня что я вел себя не так, как бы ей хотелось.

Когда бричка остановилась возле нашего деревенского дома и мы вышли, из-за угла вынырнул какой-то нищий, которого раньше мы здесь никогда не видели. На нем был разорванный пиджак, а на ногах старые, невероятно запыленные башмаки, как будто он пришел сюда бог весть из какой дали. Лоб его закрывали страшно курчавые, как шерсть у барана, волосы, лицо было бледное, какое бывает от постоянного недоедания, глаза налитые кровью, а рот открыт от удивления. Он молча подошел к нам и протянул холодную трясущуюся руку… Пан учитель вынул из кармана деньги и дал ему. Руженка суетливо шарила в сумочке, но, пока она вытаскивала портмоне, нищий посмотрел на наше крыльцо, усмехнулся и исчез…

Потом у меня мелькнуло в голове что-то такое, о чем я по пути с вокзала забыл, а теперь опять вспомнил: зеркало вокзального буфета с рекламой шоколада, и в этом зеркале вдруг стало что-то появляться.

— Господи, — воскликнул я, — ведь в этом зеркале был я!.. — А потом отец, мать, дядя, Руженка, пан учитель, который только что приехал, даже тарелка, все как живое, как настоящее, и я все это вижу! Вижу, думал я, ну так что, тогда смотри хорошенько…