на другом конце черное здание, внутри которого, наверное, была кромешная тьма. Во всех его бесчисленных окнах между тем горели люстры. Неожиданно на темной дороге, окаймленной кустарником, появился мой кузен Гини. Его лицо, обычно красивое и ясное, было темным и холодным, а его походка медленной и тяжелой, как будто его окропили мертвой водой. Наверное, он опоздал нас встретить, потому что был наверху. Когда он потихоньку к нам подошел, поздоровался с матерью и с отцом, посмотрел на дядей, тетей, двоюродных братьев и генералов, то увидел, что и я здесь.

Ему ничего не оставалось, как подойти и ко мне. Ведь мы в последнее время не виделись, ему пришлось ко мне подойти и из-за этих людей и, наконец, потому, что он хотел мне что-то сказать, немедленно, раз уж я приехал: каждый, мол, кто хочет выжить в этом здании в конце дороги, должен быть осторожен. Очень осторожен. Что это не так-то легко. Наоборот, это очень трудно. Нужен опыт, который он, конечно, имеет, потому что жил здесь несколько лет… Я знал, он мне скажет что-нибудь в этом роде, и совсем меня не удивил. Я ему ответил, что мне это безразлично. Он заметил мой независимый вид и посмотрел на меня с презрением, наверное обиделся. Но это было не самое худшее. Потом мы пошли…

По дороге, окаймленной низким подстриженным кустарником.

В здание.

Мы уже собирались ступить на массивную широкую лестницу, которая возносилась перед нами и была освещена люстрами, как вдруг вокруг нас наступила тяжелая, мертвая и пустая тишина, в которой как бы распространилась еще большая тьма, чем у ворот и на дороге, люди расступились перед нами, словно перед призраком, и их приветливые лица померкли. На ступеньки вынырнула какая-то невероятная личность…

Она была очень высокая, выше, чем седовласый генерал с моноклем, худая, костлявая и неописуемо высокомерная. У нее было необычайно бледное лицо и красные волосы, а на них блестящая, усыпанная золотом и драгоценными камнями корона. Это была смерть. Смерть с королевской короной на голове. Когда она обратилась к матери на непривычном немецком языке, каким никто в этой стране не говорит, то приподняла длинную черную юбку, изо рта у нее брызнула слюна. Когда же повернулась к отцу, то как-то сникла и не сказала ни слова. Отец ей поклонился, но холодно и не слишком низко, так что могло показаться, вроде и совсем не поклонился. Потом кончиками костлявых пальцев она поднесла к глазам золотой лорнет, который висел у нее на шее, и посмотрела на меня. Кровь у меня в ту же секунду будто застыла в жилах. Мне казалось, что за стеклами ее лорнета я вижу иволгу из Заколдованных скал, а она смотрит на меня как на какое-то двуногое животное, на меня — на маленького несчастного беднягу, который, может, и не принадлежит к этим людям. Мне казалось, что отец этим недоволен, а мать, чтобы не видеть всего этого, нарочно повернулась к другим дамам. Гини украдкой на меня посмотрел, и по его темному лицу скользнула победная улыбка… Я не имел понятия, кто она, но холод, который проникал сквозь мою одежду, был ничто по сравнению с холодом, идущим от ее взгляда. Потом мы стали подниматься по лестнице.

Чем выше мы поднимались по огромным широким ступеням, покрытыми мягкой плюшевой дорожкой, тем сильнее бледнела мать. Отец шел совершенно спокойно. Чем выше он поднимался по мягкой плюшевой дорожке, тем становился серьезнее. Гини шел слева от меня и тоже казался спокойным. Конечно, он уже знал, что там, наверху. Я смотрел под ноги, на эту плюшевую дорожку и заметил, что она такая же красная, как ковер в отцовском кабинете у нас дома, если я могу утверждать, что его видел, потому что в кабинет я не смел входить ни в коем случае, а потом мне показалось, что мягкую плюшевую дорожку постелили здесь для того, чтобы приглушить наши шаги. Чтобы вообще не было слышно, как мы идем. Сзади нас по дорожке шли все, кто встречал нас внизу; мамин брат, дядюшки, тетки, старшие двоюродные сестры, генералы и полковники и мальчики с испанской гувернанткой. И высокий седовласый генерал с моноклем.

Я был рад, что он идет. Потому что прямо за мной шла эта костлявая с короной на красных волосах. Она шла тихо по мягкой красной дорожке, напоминающей ковер, что в отцовском кабинете, шла так тихо, что я едва слышал за собой ее шаги. А потом в гробовой тишине при свете люстр мы вошли в зал.

И там нас принял дедушка.

Он стоял как раз посреди зала на черно-белом мраморном полу и зажигал со своим адъютантом одну высокую свечу, которая там стояла среди других. У нее был, наверное, плохой фитиль, потому что она никак не хотела загораться. Но в тот миг, когда мы шагнули с плюшевой дорожки на черно-белый мрамор, в тот миг, когда наши шаги зазвенели на этом полу, она загорелась ярким пламенем — это была торжественная минута. Дедушка поднял голову, кивнул адъютантам, чтобы они быстро стали на караул у красно-белого трона, возвышавшегося перед стеной, с саблями наголо. Ему же пришлось остаться там, где он был, в середине зала около той несчастной свечи. Он выглядел как-то неуверенно, будто провинился, будто его застали бог знает за каким запятием, и он с упреком поглядел на свечу. А потом по его лицу разлилась улыбка, а в глазах засветилась огромная искренняя радость, какую я редко видел у людей. Продолжая радостно улыбаться, он отбежал к стене и сел на красно-белый трон, окруженный адъютантами с саблями наголо и огромным количеством цветов и венков. Все это случилось по недосмотру, но виноватой, очевидно, оказалась мягкая красная дорожка на лестнице, слишком приглушившая наши шаги. Мы делали вид, что все в порядке. Несчастная свеча горела, а дедушка сидел неподвижно на красно-белом троне. Я чуть не закричал, мне нокаэалось, что он окаменел. Аудиенция началась…

Я старался изо всех сил догадаться, на кого из нас дедушка смотрит. Наверное, на маму, которая была почти так же бледна, как костлявая с короной, но в отличие от той уж очень была красива в этот момент. А может, дедушка глядел на отца, хотя они и не любили друг друга? Сегодня отец стоял перед ним со склоненной головой, необычайно учтивый и серьезный, но все-таки это был он, спокойный и холодный. О чем он думал в эту минуту? Отец смотрел на дедушку