в старинном голубом мундире, украшенном пурпуром и золотом, который ему не нравился и из-за чего у нас дома никогда не висел дедушкин портрет. А что думал дедушка, когда видел стоящего перед ним отца со склоненной головой, необычайно учтивого и серьезного? Может быть, они оба вспоминали о мировой войне, о которой я когда-то слышал от Гини? Как отец воевал на итальянском фронте в легионе молодым поручиком, а на противоположной стороне фронта командовал войсками императорский генерал-майор, которым был не кто иной, как дедушка. И как где-то у Досс Альто дедушке пришлось дать приказ об отступлении целой армии перед итальянским легионом, в котором воевал поручик. Тогда они еще не были знакомы. Тогда они не знали друг о друге ничего. Во всяком случае, мой дедушка ничего не знал о моем отце. Позднее они оба старались ничего не знать друг о друге.

Сегодня на лице у дедушки была нежная, примиряющая улыбка, а в его глазах радость, несмотря на то, что у отца лицо было неподвижным, почти таким же, как у адъютантов с обнаженными саблями, которые стояли вокруг. Наверное, дедушка представлял, что он среди своих солдат на фронте и дает приказ к наступлению. Может, на Досс Альто? А потом я догадался, что дедушка посмотрел и на меня. Начал меня разглядывать. Посмотрел на мои волосы и чуть улыбающееся лицо. Потом впился взглядом в мои глаза и тут произнес первые слова… Сказал он их тихо, почти робко. И голос его дрожал, как дрожит легкий, белый, пушистый одуванчик — дедушка был очень стар. Он сказал, что никогда бы не поверил, что у меня будут светлые волосы и серые глаза… Что эти глаза, сказал он совсем робко, вероятно, от матери… Мать улыбнулась, наверное, слегка улыбнулся и отец. Потом дедушка осмотрел мой матросский костюм с белым бархатным воротником, бескозырку, которую я мял в руках, белоснежные гольфы и мои новые черные туфли, особенно их носки, блестевшие на черно-белом мраморе. Спросил, в Праге ли мы все это купили, и мать кивнула. Он улыбнулся понимающе, и казалось, что он радуется.

Потом спросил о моем здоровье и как у меня идет учение. Об этом он спрашивал и в письмах, которые писал дважды в году, где интересовался также «конструктором», который мне послал к рождеству, и всегда просил, чтобы я сам написал ему что-нибудь. Как правило, мне диктовал отец несколько учтивых фраз. Сегодня мне не нужно было писать, я мог ему сам обо всем сказать. Но за меня ответила мать. Она сказала, что здоровье у меня хорошее и с учением все в порядке. Что «конструктор» доставил мне большую радость и что я за него еще раз благодарю. Что я из него строю избы, дома и замки. Дедушка улыбнулся и сказал, что так и должно быть. Строить замки, и он слегка кивнул,— прекрасное и полезное дело, потому что некоторые из них, если все пойдет хорошо, могут стать настоящими. Потом сказал, чтобы я всегда опасался простуды. Чтобы не лежал на сырой земле или на холодной траве и не простудился. Потому что в нашем роду, зашептал он и потупил глаза, существует одна почечная болезнь.

Потом он разговаривал с мамой, но обращался и к отцу и к Гини, который последние годы часто бывал у дедушки, и каждую минуту смотрел на меня. Он сказал, что сегодня ему придется совершить порядочный поход. Три километра с процессией и торжественная речь.

— Надеюсь, все будет хорошо, — сказал он голосом, дрожащим, как белый пушистый одуванчик, и посмотрел на прекрасные цветы и венки вокруг трона, потом благосклонно улыбнулся свечам, горевшим спокойно и тихо перед ним, а потом стал говорить о воске. Я слышал, как он вполголоса рассуждает о пчелах, о сборе меда, о том, как воск растапливается, стекает и капает на землю, но об этом я слушал уже невнимательно, я не мог оторвать глаз от его мундира, из-за которого у нас дома никогда не висел его портрет. Светло-голубой воротник и плечи были украшены пурпуром и золотом, а грудь сплошь покрыта медалями и орденами. Среди них выделялся большой белый крест. Он украшал и мундиры адъютантов, которые с саблями наголо окружали дедушкин трон. Но самым изумительным был орден, который висел у дедушки на шее: золотая подвеска на красной ленте. Наверное, это был самый высший орден — у адъютантов такого не было. И тут мне пришло в голову, что эти ордена и медали очень тяжелые. Сейчас, когда он сидит и тихо разговаривает, они ему не мешают. Но когда он пойдет с процессией три километра и будет произносить торжественную речь? Может быть, он с кем-нибудь договорится, что не пойдет пешком, а поедет в автомобиле или в карете, но и в этом случае медали для него будут тяжелыми. Хотя бы тогда, когда будет спускаться по лестнице, по мягкой красной дорожке. Из-за того, что она мягкая, не будет слышно его шагов, и может случиться, что внизу у лестницы он кого-нибудь застанет врасплох. Но, пожалуй, этого не случится. На лестнице медали будут звенеть, и этот звон ковер не заглушит. А если они будут очень тяжелыми, помогут адъютанты с саблями и белыми крестами. Конечно, ему поможет и высокий седовласый генерал с моноклем, пришло мне в голову, которому я, очевидно, понравился, как только он меня увидел.

И тут я заметил, что седовласый генерал стоит где-то за нами. Пока мы говорили с дедушкой, стояли за нами и все остальные: генералы, полковники, дяди и тети, старшие двоюродные сестры, мальчики со своей испанкой, а прямо за мной — смертельно бледная красноволосая костлявая с короной. Все это время, держа кончиками пальцев лорнет, она смотрела мне на шею, будто рассматривала какое-то двуногое животное, маленького убогого беднягу, который втерся во дворец короля, и сомневалась принадлежу ли я ко всем этим людям… А мне вдруг показалось, что она сама не принадлежит к этому обществу.

Однако после полудня все изменилось.

Пока мы были на аудиенции, свежий ветер с гор и долин разогнал тучи и наперекор черным знаменам, развевавшимся на угловых башнях, в чистом синем небе засветило солнце. Когда же раздалась музыка и мы понемногу стали удаляться от здания, солнце в чистом синем небе засияло еще ярче и засиял весь край. Среди белых цветущих деревьев вдоль дороги, по которой мы двигались, толпилось много народу, много солдат, и когда я посмотрел им под ноги, то