опускаться на большое черное здание и его угловые башни, и на близкие, покрытые лесом долины, и на далекие вершины Альп, где весь год держится снег, мы уезжали. Тети и старшие двоюродные сестры были приветливыми, и некоторые из них поцеловали меня. Гини мне подал руку, лицо его было уже не таким холодным и мрачным, как при встрече в парке. Он сказал мне, что я выдержал это. Что я выдержал, несмотря на то, что не следовало так часто оборачиваться, но ничего… Он был все же добрый, мой кузен Гини. Мужчины были вежливы. Я уловил один особенный взгляд. Он был мягкий, задумчивый, почти сочувственный. Он был направлен куда-то возле моих глаз и принадлежал рыцарю, седовласому генералу с моноклем.

Мы опять ехали целую ночь. Мать не разговаривала, задумчиво, неподвижно глядела в окно, хотя за ним ничего не было видно, кроме дождя горящих красных искр, падающего на землю. Руженка ела пирожные, пила вино, чай и тоже глядела в окно, хотя в нем ничего не было видно, кроме отражения нашего купе. Отец читал иностранную газету. Затем неожиданно встал, подошел к окну, за которым падали горящие красные искры, и мне показалось, что-то сказал. Сказал, что там, откуда мы едем, пока еще все в порядке. Что там действительно солнце еще светит. Что он разделяет опасения того придворного советника, который говорил речь. О собирающихся тучах, несчастье, унижении и, не дай бог, войне. Чтобы этого у них не случилось, как случилось уже четыре года назад там.

И прежде чем я мог поразмыслить над этим словом «там», которое отец иногда произносил и, наверное, имел в виду, как говорили Гини и Руженка, «коричневый ад», он сказал фразу, в которой я не понял ничего больше, чем чувствовал сам, понял только, что касается она костлявой и что ничего хорошего он о ней не говорит.

«Приехала оттуда и считает себя чистой расой».

В полночь мы пересекли границу.

Утром мы были в Праге.

Двое людей на моем рисунке, которые спешили в сад, на первый взгляд прекрасный, а на самом деле страшный, так туда и не попали, потому что я их начал рисовать с головы, а ноги я им так и не дорисовал, что было для них счастьем. А дотом прошла неделя, как туман над волшебным лугом, когда появляется Король света, а потом началось…

4

Отец обошел квартиру, залитую майским солнцем, снова вернулся к дверям и снова обошел, на этот раз медленно, прищурив глаза, как на прогулке в весенний день, а мне все время казалось, что за ним крадутся какие-то люди. Люди, которых я, должно быть, недавно где-то видел, какие-то мои тети, старшие двоюродные сестры, то тут, то там появлялись господа во фраках, цилиндрах, а иногда и в парадной военной форме… И тут мне пришло в голову: не несут ли эти люди странные хоругви и транспаранты, не стоят ли они с хоругвями и транспарантами еще в коридоре перед дверьми, на улице, неред застекленным входом в дом; не командуют ли ими жандармы?.. А потом мне показалось, что все это происходит у нас дома, но не на прогулке по полям и лесам, а скорее это осмотр музея, который неожиданно открыли, и сюда направилась целая процессия. Это конечно, был мираж, — с чего бы моим тетям и двоюродным сестрам, панам во фраках, цилиндрах и военных мундирах направляться сюда и к чему им эти транспаранты и хоругви?

В нашей квартире в действительности было всего лишь несколько человек: местный столяр, каменщик, электрик, слесарь и маляр — итого немного бедняков. Но это-то что такое?

Отец, прищурив глаза, медленно шел по квартире, ни на Руженку, ни на меня не обращал внимания, будто мы были мухи, не обращал он внимания и на мать, которая, кажется, шла между тетями, двоюродными сестрами и остальными где-то сзади, происходило что-то загадочное — он нас презирал, и я не понимал почему. Наверное, он нас презирает, думал я, чтобы испугать.

— Испугать, — зашептала Руженка, — господи боже, почему? И кого, собственно? Разве здесь процессия теток или господ военных? Не станет же он пугать мастеровых, раз сам их позвал. Или он хочет напугать полицейских? — Она тихонько засмеялась. — Я думаю, — продолжала она, — что они его боятся и без запугивания. Я думаю, он с ними не станет церемониться. Он что-то собирается делать, это ясно!

Она еще говорила, что ему, пожалуй, не нравится, что я здесь и все вижу. Что он предпочел бы, чтобы я бегал где-нибудь на улице. А может, ему и все равно.

Не успела она это сказать, как чуть не остолбенела от удивления. Пока электрик, слесарь и маляр отправились в ванную, мы вошли в пурпуровую комнату.

И тут началось.

Около двух портретов в тяжелых золотых рамах.

Процессия с хоругвями и транспарантами, которая, совершенно очевидно, была миражем, остановилась будто у противоположной стены, а мама будто встала под хоругви, на которых был изображен маяк со звездою.

— Сбегайте за дворником, пусть придет с инструментами и стремянкой, кончим с этим, — приказал отец Руженке, даже не посмотрев на нее, и Руженка вылетела из комнаты. Дворник был уже где-то на лестнице, потому что пришел мгновенно.

— Кончим с этим, пан Грон, — сказал отец, когда дворник вошел в комнату с инструментами и стремянкой, — надеюсь, вы не думаете, что вечно можно терпеть у себя в доме какие-то призраки и отравлять себе жизнь? Видели вы где-нибудь такой старый иконостас?

— Старый иконостас я видел в монастыре у монашек, — усмехнулся дворник, выпятив челюсть. — Храни их бог. — Отец кивнул и, показав на левый портрет, сказал:

— Снимите его. Крючки оставьте.

Процессия с хоругвями и транспарантами вздрогнула и все взоры устремились к матери, стоящей под маяком со звездой. Мать стояла как статуя и молчала. Молчала и стояла как статуя даже и тогда, когда я на нее поглядел, — она не обратила на меня внимания. Отец в этой неподвижной тишине прошел в свой кабинет, задержался там на некоторое время, а когда вернулся, в руках у него были две узкие картины.

Дворник стоял уже на стремянке и снимал левый портрет. Когда он спускал его вниз, стремянка покачнулась, но он не упал. Это был сильный человек с низким лбом, густыми бровями, могучей шеей и гигантскими мускулистыми руками, коросшими черной шерстью,