Плеснул и сразу отхлынул, точно снятый свежайшей рукой речного ветра. Светка-то была теперь иной. И сразу четко, звучно в ней обозначилось тогда привидившееся:

– Разное. Вы вот ведь только животных по-настоящему жалеете.

– Так для животных тоже доброта нужна, – оторопело сказал Соконин. От Светки слышать такое было нежданным.

– Нужна, нужна, да смелости не надо, и себе не в убыток. А человека жалеть – значит помогать ему нужно, если даже тебе хуже, помогать и не отступить. Незлой – он и сам не заметит, что злое сделает или при нем сделают. Добрый – нет.

Где-то внутри, под ложечкой забилось: «Ой, ой, что же это я? Учу его!» Но остановиться не могла:

– За что вы Ирину-то так обидели? Она же со всей душой к вам, ей и так плохо.

Соконин долго молчал, только мускулы плеч под Светкиными руками отвердели, как морские катыши, потом спросил:

– Кто вам сказал, что я незлой, но не добрый?

– Сами вы сказали.

Светку не удивило, что Соконин не вскинулся: «Когда это? Разговора такого не было!» Хотя знать, что произносил, когда со Светкой «случилось», понятно, не мог. Безмолвствовал.

Светка трудилась. Трудились ее руки, трудилась душа. Хотелось вернуть себя к привидевшемуся разговору на кладбище черепах.

Ничего не выходило. Она никогда прежде не пыталась вызывать в себе зажигающее видение, переселиться в ту, иную жизнь. Случалось само и случалось.

Соконин молчал. Даже на прощание только взял за плечо, осторожно притиснув пальцами ткань ее «демишки».

Уже полчаса прошло со Светкиного ухода, и Иван Прокофьевич все кружил и кружил по квартире, и Ванька Грозный, то плетясь сзади собачонкой, то проскакивая между длинными соконинскими ногами, как шар в крокетные воротца, застывал на миг, видимо, тщась разгадать тайну концентрического хозяйского маршрута. Когда же, отскочив в очередной раз, Ванька ударился боком о стоящий на полу возле тахты телефон, Соконин, поймав зайца за уши, присел возле на корточки и взял трубку.

– Ирина? – спросил Соконин.

– Ирина, – хрипло отозвалось.

– Это Соконин. Ирина, простите меня, пожалуйста.

В трубке молчало, но тишина была емкой, и Соконин заторопился, боясь, как бы эту тишину не раздробили гудки отбоя:

– Я хам и идиот, Ирина, равнодушный идиот, оправдывающий себя благородным нежеланием связываться со всякой мерзостью.

«Нет, что-то не то я несу… Не это нужно», – чиркнуло во лбу, а тишина в трубке не разрушалась.

– Вы слушаете? – как в тот раз спросил он, и как в тот раз она ответила глухо:

– Слушаю.

– В общем, так: ничего не бойтесь. Будем биться. Я буду. И смерть всем и всяческим швачкиным, – голос стал веселым. Соконин уже знал, что все так и будет. – Ни черта они с нами не поделают. Наше дело правое. Ничего не бойтесь, ни за свое имя, ни за свой успех…

Так же глухо, но радостно она сказала:

– Да гори он синим пламенем, этот успех. И Швачкин вместе с ним…

Вот почему, когда сегодня Светка пришла к Ирине, та без всяких «здравствуй», выдохнула в ухо: «Точно! Астральное тело»!..»

Теперь судите сами: разве не было у Светки причин почти поверить в сверхъестественность своих дарований, а посему и ощущать эту радость, которая подобно пузырькам газировки, вскипала, постреливая где-то возле сердца.

Светка верила: и прекрасную Марго она сможет сделать счастливой, избавит от одиночества. Все сможет.

Заметим в скобках: в душе Марго Швачкин жил по-прежнему неизменно прекрасным.

Даже не огорчало то, что зря потратила время на поездку Швачкиным. Таисья и в квартиру не впустила: «Федор Иванович не в настроении. Приезжай во вторник».

На этот раз Таисья квалифицировала состояние мужа совершенно точно. Швачкин был не в настроении. Формулу эту в данном случае не стоит понимать как адекватность настроения плохого. Потому что состояние зыбкой неясности, размытости ощущений ни под какую статью швачкинских констант подвести нельзя.

Днем, отпустив Соловых и Ольгу Дмитриевну, Швачкин снова позвонил Кучинскому: «Освободились, Дмитрий Леонтьевич?»

Своей легкой, с прискоком походкой Кучинский вошел в кабинет и, еще не достигнув стола, выпалил залихватски весело:

– Браво! Браво, Федор Иванович.

– За что овации? Помилуйте…

– Доклад. Блестящий доклад… Подписываюсь под каждым словом, – Кучинский хлопнул в ладоши, – особенно относительно личной и социальной нравственности. А также климата в коллективах.

– Да садитесь, ради Бога, что ж вы на ходу-то, – растроганно потянулся корпусом к предлагаемому креслу Швачкин.

Усевшись, Кучинский огладил пухлые подлокотники кресла:

– Браво. Первый аккорд. Ждем второго.

– Какого, позвольте спросить? – поинтересовался Швачкин.

Кучинский поднятыми бровями смял лоб:

– Ну, уж это вам решать. Я не берусь формировать чужие биографии. И вашу в том числе. Одно очевидно: человек вашего склада, каким мы знали вас, никак изложенной программе соответствовать не может.

Вираж беседы, надо признаться, был внезапен и сногсшибателен, но Федору Ивановичу потребовалось не более трех секунд, чтобы прийти в устойчивость:

– Смею заметить, что я, в некотором роде, – автор программы, так вас восхитившей.

Подлокотники кресла, подобно маленьким пони, подставляли под ладони Кучинского лоснящиеся спины, точно готовясь двинуться в путь. Но Дмитрий Леонтьевич только погладил их:

– Программа – упоительна. Осуществитель – неприемлем. Я же сказал вам, Федор Иванович, что считаю своим долгом борьбу с вами, как, если хотите, с генотипом. И, не откладывая, начнем: приступим к делам – по исполнении вами условий, мной поставленных. Вы же ими пренебрегли.

Да, смел был Дмитрий Леонтьевич, смел, дерзок даже. А все, небось, от того, что с руководством на дружеской ноге, как он запросто там, на конференции с руководителем-то? Ан нет, просекся, не постиг швачкинской искусности. И вот.

– Ну, что ж, Дмитрий Леонтьевич, – задумчиво протянул Федор Иванович, – позиция ваша ясна. Есть в ней лишь одна слабинка. Персональная это позиция, личная. Вот товарищ руководитель иного мнения о моих начальственных качествах.

Но Кучинский хоть бы что:

– А разве персональная позиция нуждается в визировании? – И между прочим: – Кстати, руководитель уже на другой работе.

Швачкину бы опешить. Вот так новость! Но хлынуло к сердцу иное:

– Сменен? Так что ж вы-то гарцуете? Вы же «без спины» остались. Так? Или теперь отрекаться начнете?

Кучинский затряс головой, словно пробивая непонимаемую завесу швачкинских слов: