Доронин переливчато захохотал:

– Ведь почти все живы? Так?

– Швачкин умер. Недавно. Скоропостижно.

– Да, да, знаю – подхватил Доронин, – у него накануне интервью брала супруга ваша покойная. Царствие ей небесное, – он осенил себя широким крестным знамением, – она ведь книжку собиралась писать, насколько мне известно. Так ведь?

– Да, ей книгу о Бекетовой одно издательство заказало. И опомнившись, я уточнил: – не о Бекетовой, а о самой примадонне, живой. Но знаете, я их всех, – я улыбнулся, – вас зову для себя литературными именами. Вот и вы для меня – Доронин…

– И замечательно. Исключительно – замечательно. Как раз жизнь литературных персоналей мы в наш фильм упакуем, а жизнь прототипов с продолжением – в документальный. Занятный дубль может получиться.

Подошел официант с блюдом закусок и вином.

«Что ему мало беспрестанного возникновения на телеке? Еще хочешь и в документальном кино засветиться в качестве литературного прообраза?» – подумал я.

Но Доронин мог сечь не только прямую речь собеседника, но и мысли того.

– Однако, батенька, с одним условием: документалка без моего в ней присутствия. А то ведь смеху подобно: финансирую сочинение, в котором вырвался в прототипы.

Я озлился. Совсем уж за лоха меня держит, скромняга хренов.

А с чего вы взяли, что в «Светке» я вас изобразил?

– Ан-нет? Слава те господи! Я всем и талдычу: с чего это вам привиделось? Но, поскольку такая дурь кому-то в голову пришла, не будем нарываться на новую нелепицу. Мне тут другое важно: как времена, именно времена, а не частная жизнь, людей переиначили. Говоря попросту – «о времена, о нравы!» Как восклицал маэстро Цицерон. Так ведь? Подходит? А сейчас, батенька, простите: нужно бежать. Значит, держим связь? – и будто между прочим, бормотнул: – Насчет официанта не беспокойтесь, у меня тут счет.

Доронина сдул вихрь его необходимости этому времени. Временам. Нравам. Для меня-то он оставался Дорониным.

Английская повозка на английских обоях качнулась под порывом ветра, и Шекспир замолк, в поисках необходимой рифмы. Наверно это вихрь Доронинского ухода качнул старинный экипаж. Вильям вернулся к своему английскому «арту» искусству, то есть.

– Жив? – спросил Левка, заглянув в мою комнату.

– Живее всех живых. Слушай, а что за странное имя – Арта? На английский манер? Или что-то библейское? Я Заветы позабыл, как Ветхий так и Новый.

– Никакое не библейское. Воинское, верноподданическое. Полностью: Артакадемия имени Дзержинского, – Левка пожал плечами.

– Не, я серьезно.

– И я серьезно. У маман в первом паспорте значилось: Артакадемия имени Дзержинского Соломоновна. Дедуля-то фанат своей учебки был. У них такое водилось. В 30-е, когда гремел лозунг «Догнать и перегнать капстраны!» один хрен сыновей назвал Догнатий и Перегнатий. А у отца кореш был Вилорик: Владимир Ильич Ленин освободитель рабочих и крестьян. Это уже потом она паспорт поменяла.

Да, да я тут же вспомнил. Левкин дед красным командиром был, до генерала дослужился. Репрессирован в свое время, как положено, не без того. Во время войны выпустили, отслужил как надо. Погиб под Краснодаром. Нет, не там. В Краснодаре он узнал, что всю его семью расстреляли немцы. Всех – родителей, братьев, сестер, племянников. И жену, она с маленькой Артой там летом гостила. Нет, не гостила. Ее, вроде, другая бабушка привезти должна была, к счастью, не успела. А, может, я что-то путаю. Но что вся семья погибла, и Левкин дед узнал, это точно. А генерал жил, да еще и воевал. Как, как?.. Как существовать, двигаться, действия какие-то осуществлять, когда жизнь обратилась в черное мучительное небытие?… Как? А так. Я то ведь живу, с Кутей «ля-ля», с Дорониным принимаю от официантов верительные грамоты в кожаных бюварах, к фильму готовлюсь. Без Лили. Лили нет и не будет. Казалось и жизни не будет. Не будет. Но есть.

– Леха, ты что смолк? – спросил Левка. Левка все еще торчал в двери.

– Слышь, а где жила Арта Соломоновна? В Москве?

– Нет, в каком-то Мухосранске, с теткой. А что это ты вдруг заинтересовался? Хочешь мою маман в литературный образ обратить?

– Да, нет. Речь у нее особая, с южным привкусом.

– Она и есть с налетом околоодесским. Замуж в семнадцать выскочила. Папашу моего в те края перевели. В Москву это потом. Москвич коренной я, в своем роде я, еврейский Юрий Долгорукер. Ладно, подъем! Пошли обедать.

– Встаю.

По дороге в Москву я думал о Доронинской затее с документальной «параллелкой». Что-то меня жало. Вытаскивать на экран людей со всеми их душевными переживаниями, живых людей. Кто из них захочет? Впрочем, нынче все на экран норовят, всем охота перед миром засветиться, да еще и все до сокровенных подробностей поведать. Такие времена. Такие нравы. Относительно времен – Доронин прав. Так же – нравов. Ну вылезут, ну, скажут: с нами такого не было, это уж – писательская дурь. И то напридумал многое, вымыслил. «Над вымыслом слезами обольюсь», как свидетельствовал классик. Может, оно и к лучшему. А то моим прототипам молва досаждала. Мол, вот что с нами было! А стало…

Правда, что с ними стало? Попробовал припомнить. Швачкин, значит помер. Помер в возрасте ста восьмидесяти лет. Так навскидку выходило. А то и двухсотвосьмидесяти. А то ведь жил, жил и конца ему не было. Как установила Лиля при первом с ним разговоре, еще до интервью. Таисью он похоронил, «обретя себя». Так и выразился. Обслуживала его, исключительно, «социалка». С постов Федора Ивановича именно временно скинули. Хотя утверждал: «Могу, наконец, чистой наукой заняться». В чем был схож с Былинским, с иллюзией творческого процесса. Интересно, какой предмет исполняет у него роль розового манекена?

Шереметьев Максим Максимович. После падения Швачкина занял пост директора института. Но не это главное. Главное, какой трибун в нем проснулся! Меж ведущих демократов Ельцинского рассвета одним из ведущих идеологов стал. В Совет народных депутатов был избран. В знаменитую Межрегиональную группу входил. С телеэкранов не слезал. А потом… потом, как и многие его соратники канул в небытие. Как и возглавляемый им институт.

Последний раз я наткнулся на Шереметьевское имя в какой-то газете после событий 93-го года. Он заявил тогда: «Когда команда „Огонь!“ с обеих сторон раздается на одном языке – расстреливается праведность». Сказать по правде, формула «Когда приказ „Огонь!“ с обеих противоборствующих сторон раздается на одном языке» показалась мне довольно точной. И суть ее я разделял полностью. Хотя вот насчет расстрела праведности, может, и верно, но слишком высокопарно. Литература, так сказать. Видимо, Максим Максимович продолжал надеяться, что поэтическая муза все еще не помахала ему прощальной ручкой. Да, вот еще что мелькнуло в прессе: Шереметьеву, как владельцу именитой фамилии предложено было вступить в новоявленное дворянское собрание. Но, однако, Максим Максимович – нет, сказал. Мол, в балагане аристократических однофамильцев и потомков крепостных сплошь из рядов КПСС, участвовать не желает. Впрочем, впрочем… по поводу дворянского собрания еще какой-то разговор был. Был, был. Но касался уже не Шереметьева, а Швачкина. Точно, Швачкина. Отринул, дескать, Федор Иванович плебейскую свою фамилию, благоприобретенную. Даже научной своей славой пренебрег. И обратился к потаенным корням крамольного, для советских властей, рода. Бобринским вновь заделался. Легенду о том, как Екатерина Великая (для Федора Ивановича нынешнего, по-домашнему – Екатерина Алексеевна) внебрачное дитя, то есть, предка Федора Ивановича, в какое-то имение тайно спровадила, завернув в бобровую полость (отсюда и Бобринские), Швачкин постсоветский повторял многократно, всем и каждому.