Мы оба захохотали. Причем я – с благодарностью. Из всех моих знакомых семейство Льва особенно остро переживало смерть Лили. Но они, мои хорошие, всячески старались отвлечь меня от тягостных мыслей, развлечь, как могли. Вот и сейчас Лев старался, сыпал байками.

Я боялся, что он может поинтересоваться моими посещениями кладбища, и я невольно пущусь в рассказы о самодовольной стелле в честь неведомого мне Аракеляна. О встрече со Светкой. А значит – снова рухну в подробности Лилиной гибели. Но он сказал незначащее:

– А, вообще, что слышно?

– Тишина. Дальше – тишина.

Последнюю фразу говорить не стоило. Ведь эти слова из «Гамлета» означали дальше – смерть. А значит снова о Лиле. Чтобы не поддаться на горький искус, я взялся за уборку со стола.

– Оставь, я сам, – сказал Лев, – иди проветрись.

Проветриваться я не стал. Рухнул в своей комнате на кровать. Не снимая ботинок. Лили ведь не было, некому было дать нагоняй за мои вахлацкие замашки.

На потолке, оклеенном теми же обоями, что и стены, по вязской от английских дождей дороге медлительно перемещалась груженная каким-то скарбом повозка. Она двигалась мимо их английского замка, сквозь их английскую морось. Морось не была изображена, она ощущалась до зябкости в плечах смотрящего не дробящиеся, повторяющиеся рисунки, как бывает только на обоях, множащих образ. Обои эти я когда-то привез из Англии, что вызвало недоуменные нарекания посетителей дачи: надо же! Волочить из-за границы не шмотки, а какие-то стройматериалы! Я привез данные материалы не только потому, что тогда добыть в Москве приличные обои было задачей почти непосильной. Мне нравилось бесполотное путешествие по дорогам старой доброй Англии. Что говорится всегда о Британском острове, которого Англия – как известно, только часть.

Оклеил я потолок тоже не в дань тогдашней моде. Я конструктировал личное пространство, которое могу населять подробностями и звуками.

Солнце за окном моей дачной светелки наощупь ползло по деревьям, меняя освещение потолка, отчего движение повозки на обоях становились бесконечным – из света в тень, мимо замка в никуда.

Я мог обращать повозку во что угодно. Скажем в экипаж, тянущий скарб театра «Глобус» от сцены одного городка к сцене в другом. Я мог ощутить присутствие в недрах этого экипажа и самого Шекспира, подобно мне лежащего навзничь на каком-то их старинном английском ложе. Хотя вряд ли в экипаже имелись спальные места.

Я видел моего кореша Вильяма, видел, как шевелятся его губы, потому что он сочинял очередное послание Смуглой леди сонетов. Да что там! Я отчетливо слышал чмоканье усталых лошадиных копыт, вязнущих в дорожной грязи. Она втягивает и отпускает их с педантичной английской сдержанностью. Не то что наши российские рытвины да колдобины. Я не уставал поражаться тому, как эти звуки перекликаются с рифмами сонетных строк: первая – третья, вторая – четвертая, первая – четвертая, вторая – третья…

Сейчас не было ничего. Только однообразная мешанина рисунков на стенах и потолке. И я навзничь на постели. Не снявший башмаков.

– Надо же – сам! – ухмыльнулся я.

– Да, да – сам. Кутя задыхался от восторга и почтения. Даже дистанционного. Трубка прямо-таки трепетала, точно вытащенная из аквариума рыбка. От восторга, недоумения, почтения. Даже моя телефонная трубка трепетала, когда вчера мне позвонил Кутя.

– Понимаешь, Алексей Алексеевич. Сам решил снять твое кино. Ни хрена себе! Сам. В кинематографическом сообществе «Сам» могло означать только одно: Денис Доронин. Ныне он возглавлял все комитеты, союзы, фестивали и, вообще, для мирового кино был иероглифом, читаемым: «Россия».

– Просил тебя подскочить завтра к трем в ресторан «Ваниль». Это знаешь где?

– Знаю.

– Точно. Наискосок от храма Христа Спасителя. У него, понимаешь, там встреча с патриархом. А потом ты. Освоил?

Кутинское ликование объяснялось рядом мотивов. Прежде всего – предстояло общение с Самим, сулящее вхождение в круги, куда до сей поры Кутя допущен не был. Однако, главное: под Самого канал отслюнит такие бабки, о которых Кутя в качестве продюсера и мечтать не мог. Впрочем, главное – Сам сам позвонил, сам откликнулся на Кутину затею с экранизацией моей повести. Другими словами: Кутя чует время, как никто.

– Прошу извинить за задержку: беседа с Патриархом затянулась, – все в Доронине – от обнаженных загорелых рук, до пляшущих веселых ноток в голосе сочилось бодрым демократизмом.

– Я в курсе, – своей, подобающей случаю интонации, я не нашел. Со времен написания «Светки», когда молодой талант превратился для меня в Дениса Доронина, я его не встречал. Хотя по телеку видел то и дело. Да еще на трибунах, кинофорумах. Но именно таким представлял я его перебегающего площадь из храма к ресторану. Перебегающим, а не подъезжающим в авто, авто брошено где-то в отдалении. Бежит, не оглядываясь на окружающий транспорт (кто на него покусится?!). Играет мускулатура, отполированная всеми видами восточных единоборств, шапка седых волос подрагивает, а усы недвижны, тоже седые, некогда пшеничные.

Подошел официант, поздоровался с Дорониным, склонив голову ровно настолько, чтобы почтение не переходило в подобострастие. И кожаные бювары меню передал нам с достоинством посла, вручающего главе государства верительные грамоты.

– Что пьем? – спросил меня Доронин.

– На ваше усмотрение. Я плохой спец в винах. Как и в особенностях национального питания – кажется, кухня здесь итальянская? Хотя черт ее знает…

– Тогда, дружочек, – это уже к официанту, – мой обед комплексный, как говорили в советскую старину. – И мне: – Итак. Не тратя время попусту…

– По дружески, да попросту… Как пели в советскую же старин, у – я попытался поддержать непринужденность беседы.

– Именно. Признаться, ваша повесть у меня давно в подкорке сидит. И не только потому, что я в прототипы угодил, – Доронин улыбнулся с почти естественной застенчивостью – мне хочется снять некое сращение сознания и подсознания.

– Вы имеете в виду Светкины видения?

– Да. Но в четком окружении типажей той эпохи.

– Феллиниевские видения детства?

– Ну, ну, Алексей Алексеевич, не издевайтесь. Я не Феллини, да и советские времена для меня не детская пора. Как принято выражаться: время становления.

– Но, Денис Андреевич, повесть-то моя не очень кинематографична. Интонация есть лишь в авторском тексте.

– Да ладно, совладаем, Алексей Алексеевич. Мы же с вами в кино не новобранцы, чай.

Великодушно, со стороны нового классика «мы с вами».

– Но и не классики, времен упадка, – он будто услышал мое мысленное про классиков.

Интересная подробность: тональность и манера говорить у Доронина стали резвее, моложе, чем в истиной молодости.

– И вот еще какая лимпомпенция придумалась. Мой ученик, парнишка весьма одаренный, весьма будет параллельно снимать документальный фильм о прообразах вашей повести. Что было – что стало. Ведь они все у вас с реальных людей писаны? Не так ли? – И сам себе ответил: – Так. Помню, какой шум в народе образовался.