«Если ты вернешься, Алена, я расстанусь с животными. Если они тебе мешают. Ну оставлю двух змей и вот этих девять скорпионов. Так, для души. Но, может, ты не из-за них?»

Скорпионы суетились в террариуме, напоминая о любимой Сокониным пустыне. Нет, с ними невозможно расстаться. Да и, конечно, не в них дело. «Ты права, Алена, совершенно права: обыкновеннейшую свою беспринципность, равнодушие я сам себе пытаюсь выдать за деликатность, нежелание склочничать».

Время от времени вспыхивали в памяти зеленые австралийские попугайчики, сыплющиеся с кустов, как незрелые плоды, стучал по крыше дробью желудей опоссум, и, отливая расплавленной медью костра, резко всплескивал ладонями товарищ Махтумкулиев.

Еще монтировалось в голове: красное с красным, желтое и красное… А все – пустые хлопоты.

«Пустые хлопоты, Алена. Сначала необходимо с мерзостью совладать, вокруг и в себе. Ты увидишь…»

Проснулся Ванька Грозный. Не рассчитав прыжка, сунулся Соконину в ноги. Иван Прокофьевич споткнулся, чуть не упал, уперся ладонями в стену. Пальцы тронули фломастеровые кровавые буквы, запутавшиеся в бледном выгоревшем узоре обоев: «Я люблю тебя. Ирина». И взгляд уперся в буквы.

– Еще эта граммофонная идиотка, черт ее дери! – вслух выругался Иван Прокофьевич.

«Нет, завтра же все скажу ей, редактору, всем… Собственно, почему – завтра?»

Иван Прокофьевич набрал номер. Сняла трубку Нинка-костюмерша, и Соконин слышал, как она крикнула в глубь квартиры:

– Скорей – он! – А оттуда донеслось: «Иди ты – брешешь!» – но Ирина подошла к телефону, отозвалась сдавленно, дрогнувшим голосом:

– Я слушаю.

– Это Соконин, – сказал Иван Прокофьевич. – Я звоню с единственной целью попросить вас оставить меня в покое.

На другом конце провода никто не ответил, слова проваливались в безмерность эфира.

– Вы меня слушаете? – спросил Соконин. После паузы отозвалось глухое:

– Слушаю.

– В таком случае – услышьте мою просьбу. И впредь не врывайтесь в чужие квартиры, куда вас никто не приглашал.

Снова наступила тишина, Иван Прокофьевич уже собирался сказать: «Засим имею», но трубка у уха вдруг запрыгала от крика:

– Кому ты нужен, чувак вареный?.. Разыграла я тебя, разыграла, понял? Сам катись! Сам… – заекали гудки «занято».

Держа в руке не положенную на рычаг трубку, Иван Прокофьевич осторожно замер. Муторно было, муторно. «А ведь в редакциях будет и того хуже, – подумал он. – А, гори они синим огнем! Какое все это имеет значение!»

И сразу на душе полегчало, все стало на свои места. Бог с ними!

Ирина не плакала. В те разы, когда слезы деликатно, не смывая ресничной туши, скатывались у нее из глаз под взором Швачкина, и тогда, когда по-бабьи неутешно рыдала она на соконинской тахте, было ей горько, нестерпимо жаль своей женской жизни-нескладухи, фигово ей было. И она все вылила слезами. А сейчас слез не было. Потому что мертвые не плачут, и пустота не плачет, и огонь не плачет. А в Ирине полыхающее пламя сжигало мертвую пустоту.

Не исключается, что в таких выражениях мог бы изобразить состояние Ирины Шереметьев последнего, нынешнего периода своего творчества. Литературная парадоксальность «полыхающего пламени, сжигающего мертвую пустоту», была в его духе. Ирина же сама не могла передать того, что с ней было. Замерла пустая. А жгло.

И сидела Ирина на своем «голливудском» диване, сделанном умельцами-шабашниками по рисунку из заграничного журнала «Дом и сад». Сидела некрасиво, раздвинув обтянутые джинсами ляжки. А ведь специально для этого дивана разучивала позы по другому иллюстрированному изданию: «К вам пришли гости…»

Нинка-костюмерша сновала как муха перед глазами.

– Ну че он сказал, че, – допытывалась безуспешно Нинка-костюмерша. И так как Ирина не отвечала, сама сделала вывод: – Послал тебя? Ну и плевать. Тебе сейчас только его не хватает для осложнений. Я уж не хотела говорить, а Зинаида и Роксанка к начальству ходили: убрать с эстрады исполнительницу с сомнительным прошлым, а также сегодня – разложившуюся. Мало тебе?

Информация была правдивой: вечные соперницы Ирины на эстраде Зинаида Чох и Роксана Крутоярская сразу же отреагировали на статью «Кумиры или властители дум» походом к руководству Росконцерта с требованием «оградить нашу публику от…». Руководство заверило, что примет меры.

– Смотри сама: с телека должны были утром позвонить, когда запись. А молчат, – резюмировала Нинка-костюмерша, – и мне сегодня в гастрономе сказали, что рокфора нет. Сфера обслуживания и та – в курсе.

Таким образом, как говорил Сомерсет Моэм, «Summing up», что в переводе означает, «подводя итоги», дела у Ирины и Соконина были из рук вон. Что они, вероятно, понимали.

Шереметьев прискорбного для себя оборота дел не понимал. Зато Федору Ивановичу Швачкину оборот этот был ясен, как огурец или как простая гамма, – это уж как вам угодно. Ощутит Шереметьев свою бесплодность, а после пережитого сейчас порхания духа удар будет шпагой на протык.

Исходя из вышеизложенного, Федор Иванович, сидя у себя в кабинете, пребывал не только в благодушном, но и в победном настроении. Все сошлось, как в пасьянсе «Большая косынка», раскладываемом по вечерам Таисьей.

Особенно же удачно легла карта, означавшая «казенный дом». В казенном доме, или, говоря попросту, в институте, тоже воцарился желаемый порядок. И вот каким образом.

Назавтра после поощряющей беседы с руководителем, состоявшейся в перерыве заседаний, Федор Иванович позвонил по одному из ответственных своих телефонных аппаратов и попросился на прием. (То, что в работе совещания будет участвовать руководитель, собственно, и побудило Федора Ивановича выступить с докладом.) Теперь позвонил. Был немедленно принят. А придя, сказал:

– С просьбой пришел, с превеликой просьбой.

– Разумеется, Федор Иванович, – сказал руководитель, – все, что могу.

– Слышал я, что меня собираются за рубеж направить. Польщен доверием и понимаю всю заманчивость перспектив, но лукавить не могу: дипломат из меня никудышный.

– Да что вы, Федор Иванович? С вашими-то способностями, с вашей эрудицией!

– Нет, нет, – как на духу говорю. А идеологии – дома, полагаю, послужить еще смогу с пользой.

Руководитель задумался.

– Это верно, конечно. А свои таланты вы последним докладом доказали блестяще.

– Благодарю, – подхватил Швачкин, – для работы за рубежом у нас есть масса достойнейших людей. А меня уж на своем месте оставьте, сделайте милость. – И совсем доверительно: – Да и трудновато мне с моей ногой по приемам и прочим церемониям разгуливать.

Момент был подходящ, «в точку», чтобы выяснить еще одно тревожащее. Кучинский. Как он с руководителем-то в кулуарах ворковал!.. Видать, его собрались на швачкинское место сажать? А мы его… Был Кучинский, нет Кучинского. И притом элегантно, без наветов.