Да это и был он!

– Я принимаю тебя, – сказал Фьор, сократил те немногие оставшиеся между ними сантиметры расстояния, обхватил своего фамильяра и прижал к себе. – Ты – это я. Возвращайся.

И фамильяр вернулся. А Фьор его принял.

Фаерщик открыл глаза и встретился взглядом с Ковбоем.

– Я как будто увидел в нем себя, и мы вроде как стали одним целым. Но я – это по-прежнему я. Правда, теперь немного другой. Немного больше такой, как он, – сказал Фьор и сам поморщился от того, как неуклюже и беспомощно звучали эти слова и как они не отражали даже и десятой части всего того, что произошло.

Ковбой напряженно хмурился.

– Откуда ты узнал, что можно так сделать?

– Я не знал, – развел руками Фьор, а потом вдруг задумался.

Да, он совершенно не думал об этом в тот момент, но сейчас, оглядываясь назад, понимал, что где-то слышал о чем-то подобном. Но где? От кого?

В воздухе появился тонкий запах паленых трав, а вслед за ним – Те. Проходя мимо, он замедлил шаг и, поймав взгляд Фьора, удержал его, а потом едва заметно кивнул и улыбнулся раскосыми черными глазами, которые на миг превратились в хищные, желтые глаза ягуара и снова стали человеческими.

И будто последняя часть головоломки встала на свое место.

– Я что, теперь тоже нагваль? Как ты? – недоверчиво спросил он у Те.

Оборотень-капельдинер усмехнулся.

– Чтобы стать нагвалем, ты должен родиться под определенной звездой и с младенчества видеть своего животного двойника во сне, – сказал он, извлек откуда-то трубку и стал неторопливо, будто у него было все время в мире, ее раскуривать. – Связь с ним возникает с первых дней и крепнет с годами обучения под руководством опытного шамана или другого нагваля. И так до тех пор, пока вы двое не научитесь существовать попеременно и одновременно.

Те затянулся. Фьор и Ковбой оба терпеливо ждали, зная, что торопить его бесполезно.

– Ну и еще тебе надо родиться в одном из племен Первых народов, – хитро добавил Те и почти улыбнулся. – Так что нет, ты не стал нагвалем. Но природа мистических двойников схожа, и ты сумел понять, что вам необязательно существовать отдельно. Отдельно вы – словно частички одной души; каждой чего-то не хватает для того, чтобы стать целым.

– Это что же выходит, каждый человек в мире – неполный, потому что не соединился со своим фамильяром? – нахмурился Фьор.

– Далеко не у каждого человека есть фамильяр, – напомнил Те. – Как и далеко не у каждого из моего народа есть зверь-двойник. Но если тебе выпало родиться связанным с тем миром, то – да, часть тебя всегда там. Если только ты не найдешь ее и не примешь в себя.

– Ты понял? – хмуро обратился Фьор к Ковбою.

– Почему ты спрашиваешь меня?

– Потому что ты фамильяр; разве вы не знаете вот это вот все?

Ковбой задумчиво покачал головой; казалось, мыслями он был где-то далеко, и, похоже, эти мысли его не слишком радовали.

Некоторое время Те изучал Ковбоя своим обычным нечитаемым взглядом, а потом вдруг торжественно закивал и изрек, обращаясь к небу:

– Теперь я понял, для чего ду́хи моего племени увели меня так далеко от нашего народа. Я должен был быть здесь, в этом месте и в это время.

С этими словами Те нарисовал тлеющей трубкой в воздухе что-то замысловатое и ушел, оставив после себя тонкие клубы голубоватого дыма, а Фьор с Ковбоем только смотрели ему вслед.

– Зачем ты вернулся? Почему ты все еще здесь? – наконец спросил Ковбой. – Ты теперь свободен. Ты мог уйти куда хочешь.

Фьор ответил не раздумывая:

– Потому что я чувствую, что должен сегодня быть здесь.

* * *

Сначала они потеряли счет удаленным, а потом и числу представлений, которые давали. Теперь уже не было общих выходов артистов в финале, цирки продолжали выступать снова, снова и снова, без остановки, без перерыва. Они теряли своих людей, теряли силы и продолжали, потому что понимали – остановиться не получится, не получится уйти, сдать назад. Остается только идти, а точнее, ползти вперед и принимать то, что их там ждет.

От «Обливиона» осталось всего несколько артистов, когда удаление настигло Франческу. Она исполняла трюки в колесе Сира – большом металлическом обруче, держась за него руками и ногами, и была похожа на экзотическую яркую птицу в своем роскошном, пышном платье и венецианской маске с перьями. Кристина даже не заметила, в какой именно миг Франческа исчезла, просто внезапно поняла, что колесо продолжает стремительно вращаться, сверкая в лучах прожекторов, но в нем уже никого нет, и только серебристые искры парят в воздухе вокруг.

Несмотря на ставшую уже привычной боль от новой потери, удаление Франчески почему-то не застало Кристину врасплох; директор «Обливиона» выходила на арену с таким видом, словно уже знала, что ее ждет, и во взгляде из прорезей роскошной маски сквозила обреченность.

Уж не потому ли происходит удаление? Не потому, что так решил цирк, не потому, что у артиста иссякли силы, и уж точно не потому, что он не сумел «пробить» зрителей, а потому, что человек сам сдался?

Оставшиеся артисты «Обливиона» сиротливо прижались друг к другу, живо напомнив Кристине, в каком состоянии их нашли на автокладбще. Острое чувство вины пронзило насквозь: зачем она их забрала оттуда? Да, там их тоже не ждало ничего хорошего, но Кристина поманила их обещанием другой судьбы, а разочарование от разрушившихся надежд куда больнее, чем смиренное ожидание неизбежного.

Механики «Инфиниона» выбились из сил, готовя бронзовых автоматонов к очередному номеру. Сейчас, когда живых артистов осталось меньше, а время между номерами сократилось, они не успевали привести их в готовность, и таким образом стимпанк-цирк лишился того небольшого преимущества, которое у него было. Арлисс уже три раза выходил на арену вне очереди, когда его артисты были не в силах это сделать; сейчас был четвертый. Черные полосы, вертикально проходящие через глаза клоуна, расплылись, сквозь белый грим на лбу стала видна кожа, и только красная точка на носу оставалась все такой же яркой. Когда в самый разгар номера Арлисс попал в ярко-белый круг прожектора, Кристина едва не вскрикнула от ужаса, потому что потекший, стирающийся грим в контрастном свете вдруг создал иллюзию рассыпающегося лица; казалось, оно вот-вот треснет и осыплется кусками – так, как она уже видела это однажды, в самый первый раз, когда оказалась в «Колизионе»