Через какое-то время прибыл психиатр. Я сидела на диване и читала «Джейн Эйр», начав с того места, где я остановилась, хотя с тех пор весь мой мир перевернулся. Кто-то – либо Доуви, либо отец – оставил для меня холщовую сумку с моими книгами и журналами, коробочкой свежих печений и принадлежностями для рисования, что явно говорило о том, что, по их мнению, я здесь пробуду довольно долго.

Врач вошел без стука и закрыл за собой дверь – это разрешалось лишь ему, сама я должна была всегда держать дверь открытой. В двери было окошко, через которое был виден коридор, и это успокаивало. Мне не хотелось оставаться с этим мужчиной наедине.

– Я доктор Уестгейт, – сказал он, и я неохотно опустила книгу и позволила ему пожать мне руку. Он сел за мой стол, разложил свои папки, документы и какое-то время перебирал их, ничего не говоря. Раньше мне не приходилось общаться с психиатрами, и их образ в моей голове никак не совпадал с тем, что я видела перед собой – подтянутый молодой человек со светлыми волосами; твидовый костюм, темно-зеленый галстук. Это был один из тех благовоспитанных и привлекательных мужчин, которых Эстер и Розалинда не постыдились бы пригласить домой.

– Итак, мисс Чэпел, – сказал он, повернув свой стул к дивану, чтобы оказаться лицом к лицу со мной. – Айрис. – Он скрестил ноги, положив блокнот на колени. Говорил он мягким, низким голосом, в котором не было свойственных врачам авторитарных ноток. – Как вы себя чувствуете?

Я себя чувствовала как разделанная рыба с кишками наружу, но сказала лишь:

– Хорошо.

Он улыбнулся и кивнул, явно стараясь сделать так, чтобы я почувствовала себя непринужденно – но нет, поддаваться я не собиралась. Хоть я и не общалась с психиатрами раньше, я их терпеть не могла. Они отняли у меня мать. Пускай отец сам привез ее к ним, все же именно они заперли ее в клинике, приговорив к пожизненному заключению.

– Это были очень тяжелые дни для вас, и я вам очень сочувствую. Скажите, вас не посещали мысли о том, чтобы причинить себе вред?

Я могла бы отказаться отвечать, но вспомнила о совете сиделки. Мне же будет лучше, если я буду играть по их правилам.

– Нет.

– Прошу вас быть со мной откровенной. Все, что вы мне расскажете, останется между нами.

– Я не хочу причинить себе вред, – сказала я, и это действительно было так. Помимо всего прочего, у меня для этого совершенно не было сил.

– Хорошо, – сказал он, по-видимому, поверив мне. – Ваш отец обеспокоен вашей реакцией на смерть Хейзел.

Должно быть, я тогда визжала и кричала, как Белинда когда-то, поэтому неудивительно, что он был в ужасе. Я представила себе, как он бежит к телефону, чтобы поскорее отправить меня прочь из дома.

– Он обманул меня, а когда сказал правду, уже не смог меня контролировать, – сказала я. – А он этого не выносит.

– Вы считаете, что именно поэтому он настоял, чтобы вас лечили в психиатрическом отделении? Чтобы все контролировать?

– Я не знаю, зачем я здесь.

– Он волнуется, что вы сами не справитесь с тем, что случилось с вашей младшей сестрой, и боится, что вы…

– Что я сойду с ума, как мама?

– Вы считаете, что ваша мать – сумасшедшая?

– Нет, но все остальные так считают.

– Я не думаю, что вы сумасшедшая, мисс Чэпел, и я не люблю это слово. Но ваш отец полагает – и я с ним согласен, что нам нужно провести оценку вашего состояния. На вас обрушивалась трагедия за трагедией, и вынести такое мало кому под силу.

– Но с ним вроде бы все в порядке.

– Не думаю, что с ним все в порядке, но в любом случае женщины, тем более молодые женщины, все переживают иначе. А учитывая то, что произошло с вашей матерью, я считаю, что пребывание здесь пойдет вам на пользу. Хорошо?

Я пожала плечами. Оставаться в больнице я не хотела, но при этом осознавала, что вернуться домой в статусе последней выжившей сестры было бы еще хуже.

После того как он ушел, сказав, что придет следующим утром, я притихла и долго сидела на одном месте, пока Брюэр не принесла мне ланч. На этот раз она не осталась – видимо, у нее было много другой работы, и мне даже стало немного грустно без ее непрерывной болтовни. Я съела сэндвич, стоя у окна и глядя на лужайку и полоску леса за ней.

Когда Брюэр пришла за подносом, она уговорила меня присоединиться к ней и другим пациентам в телевизионной комнате. Вместе мы пошли по коридору, пока не оказались в гостиной с таким же строгим интерьером, как и в моей палате: бесцветная, изношенная мебель – стулья и несколько массивных диванов, выцветших до безликого серого.

На диванах и стульях сидело около десяти женщин, глаза которых были обращены к телевизору. Многие были гораздо старше меня, хотя я заметила одну девушку моего возраста – позже я узнаю от Брюэр, что она утопила своего младенца в унитазе. Они молча смотрели телевизор, и было очевидно, что все они пребывают в лекарственной полудреме. Брюэр указала мне на свободный стул, но я махнула рукой и вернулась к себе в палату.

Будь я дома, я бы погуляла в лесу или сходила на луг. Но здесь мне деваться было некуда. Из холщовой сумки я достала альбом для рисования и несколько угольных карандашей. Встав у окна с карандашом в руке, я надеялась, что найду вдохновение в образах природы. Но мне мешало стекло – я так ничего и не почувствовала.

Повернувшись, я посмотрела на пустую белую стену слева от стола, напротив кровати. Огромный холст. Практически не отдавая себе отчета в том, что делаю, я принялась рисовать на стене ветку цветущего колдовского ореха. По памяти я повторила изображение, нарисованное Белиндой в нашей с Зили спальне, из которой мы съехали после смерти Дафни. Я долго работала над этой веткой – на стене рисовать было труднее, чем на бумаге: нужно было сильнее давить на карандаш и терпеливо прорисовывать каждую линию несколько раз. Закончив с орехом, я нарисовала астру, потом розу, потом каллу и цветок волчеягодника и в конце – ирис. Все цветы я разместила на уровне глаз; каждый был размером с мою голову.

– Вряд ли им это понравится, – сказала Брюэр, когда принесла мне ужин. Я вспомнила слова Белинды в нашу последнюю встречу: «Но что они мне сделают, лепесточек? Это мое последнее пристанище». Казалось, впрочем, что мне они могут сделать много всего: привязать к кровати, поместить в палату для буйных, назначить электрошоковую терапию. Но в тот момент мне было уже все равно.

На следующее утро доктор Уестгейт пришел перед завтраком. Он быстро прошагал к столу, бросив на него документы и папки, и сел на стул, причем проделал все это так стремительно, что даже не заметил мои рисунки. С его места была видна противоположная стена, а свой стул он повернул так, чтобы видеть меня, сидевшую на диване. На нем снова был твидовый костюм и другой зеленый галстук, чуть светлее. На плече виднелось пятно – должно быть, младенец срыгнул после кормления. Я оглядела его с головы до ног, надеясь обнаружить и другие свидетельства домашней жизни, но, если не считать пятна, в остальном его костюм был свежевыглажен и безупречен. У доктора наверняка была щепетильная жена – из тех, какими бывают жены врачей и какой недавно стала Вероника.

– Айрис, давайте я расскажу вам, что нас ждет в ближайшие несколько дней, – сказал он, слегка подавшись ко мне и положив ладони на колени. Его поза говорила о том, что он стремится выглядеть и разговаривать непринужденно. Ни тебе скрещивания рук, ни сурового взгляда. – У нас будет несколько сессий, во время которых мы побеседуем, и я проведу оценку вашего психического здоровья. После того как я получу всю необходимую информацию, я приму решение о том, какими будут наши дальнейшие действия: оставить вас здесь, перевести в другое учреждение или выписать домой.