Я кивнула. Для меня все эти будущие сценарии были спрятаны за закрытыми дверьми, и я не знала, какую хотела бы открыть. В любом случае это зависело не от меня.

– Очень хорошо. – Он откинулся назад, скрестил ноги и взял блокнот и ручку. – Вы потеряли Хейзел, вашу сестру, и это событие само по себе глубоко травмировало вас, и подобные эмоции испытал бы каждый.

Но это уже пятая смерть близкого родственника, которую вы пережили, и такое… – Он покачал головой, лицо его приобрело скорбное выражение. Наверное, из-за того, что он сам был отцом пачкающего его костюмы младенца, мысль о потере ребенка казалась ему особенно ужасной. – Такое… – Он замолчал.

Слова, буквы – в такие моменты их всегда было недостаточно.

– Примите мои искренние соболезнования, – наконец сказал он.

Я кивнула, давая понять, что он может продолжать. Годы обучения в университете, и все равно его слова напоминали текст с открытки, воткнутой в букет цветов.

– Я хочу обсудить случившееся недавно – смерть Хейзел – в контексте того, что произошло с другими вашими сестрами. Будет хорошо, если мы начнем с самого начала. Кто из них умер первой?

Я хотела сказать «Эстер», это был самый очевидный ответ, но потом подумала, не точнее ли будет ответить, что первой умерла моя бабушка Роуз, или ее мать, или мать ее матери? Я поняла, что на самом деле не знаю, когда эта история началась. Больше того, я даже не очень знала, в чем она состоит. В ней никогда не было никакого смысла.

Размышляя о том, хочу ли я раскрыться перед этим человеком, я почувствовала те же эмоции, что и в предыдущий день: мне было все равно, что со мной произойдет. Может быть, если я буду абсолютно честна в своих ответах, это лишь усугубит мое положение, а может быть, правда каким-то образом поможет мне обрести свободу. В любом случае я была готова рассказать все, что знала.

– Первой умерла моя сестра Эстер, – сказала я, – но я не уверена, что это начало истории. – Я рассказала ему, что на самом деле все началось с Белинды, а до нее – с Роуз, а до нее – с Долли и Альмы.

– Расскажи мне обо всех, – сказал он, и я весь день рассказывала ему о Белинде и других женщинах в нашем поколении, обо всех дочерях, выросших без матерей. Я рассказала ему, что Белинда с самого рождения слышала крики своей мамы, которые не оставили ее по сей день, превратившись в отдаленный шум. Еще я рассказала, что она никогда не хотела выходить замуж, и о том, что она чувствовала запах роз; я описала ее видения, связанные с чэпеловскими жертвами, и то, что она предсказала что-то ужасное и никто ей не верил, кроме меня.

– Как ты думаешь, почему ей верила лишь ты одна? – спросил доктор Уестгейт.

– Все всегда говорили, что это потому, что я такая же, как она, но я так не считаю. Не так уж мы и похожи, по крайней мере в личностных характеристиках. Наоборот, мы очень разные.

– И в чем тогда причина?

– Сестры никогда не слушали ее.

– А ты слушала?

– Да.

– И ты ей верила?

– Со временем поверила, потому что я кое-что видела. Кое-что чувствовала. К тому же она оказалась права, так почему я не должна была ей верить после этого?

– И что ты видела?

Я рассказала ему о безголовой невесте и о том, что слышала голоса.

– Не знаю, реальными ли были эти видения или… – Я не хотела говорить «или я все это выдумала», потому что я не считала это выдумкой. – Возможно, видеть и слышать такие вещи – это что-то типа интуиции.

– Интересно. А если подробнее?

– Как и мама, я иногда просто знаю о том, что должно произойти, и мой разум, посылая эти видения, не позволяет мне это игнорировать.

– А твои сестры? Они тоже что-то видели или слышали?

– Не думаю. Они предпочитали закрываться от всего этого.

Он попросил пояснить, что я имею в виду, и я добавила:

Как я уже говорила, иногда я знаю, что должно произойти. Мама передала эту способность мне, и вполне вероятно, что и им тоже, вот только они никогда не пытались это осознать, никогда не слушали ее.

– Почему?

– Мама не может общаться привычными способами. Нет такого языка, на котором она могла бы сказать то, что хочет сказать. Поэтому она выражает свои мысли по-другому, и сестры никогда ее не понимали.

– Ваша мать выражает свои мысли предсказаниями и криками от встреч с призраками?

– Я бы не стала описывать это именно так. – Я задумалась, пытаясь найти нужные слова. – Женщинам не всегда верят.

– Это правда.

– О таких женщинах, как моя мать, проще сказать: «Она сумасшедшая», и тогда ее можно не слушать. Может быть, она в какой-то степени действительно стала сумасшедшей. Может быть, она могла общаться только через крики.

Я вспомнила абстрактные женские картины с той выставки: цвета, формы и мазки, отражающие эмоции, открывающие дверь в бессознательное. Наверное, именно это всю жизнь пыталась сделать моя мама – выразить невыразимое, используя единственный доступный ей язык, женский язык, к которому многие женщины вынуждены были прибегать. Я, как могла, объяснила это доктору.

– Понимаю, – сказал он. – И этот язык твои сестры игнорировали?

– Игнорировали и приуменьшали его значение. Отец говорил им, что они не должны ей верить. Вся семья считала ее посмешищем.

– А ты не считала?

– В те моменты, когда это было важно, – нет, не считала.

– И теперь из всех сестер в живых осталась лишь ты одна. Ты видишь в этом связь?

– Да.

– И в чем она?

– Когда она говорила, что мы в опасности, я ей верила.

Мы беседовали весь день, закончив лишь к ужину. Я была совершенно вымотана. Тем вечером я продолжила рисовать на стене, сделав наброски новых цветов и соединив их с землей при помощи веток и корней. Для Белинды я нарисовала змею, притаившуюся в траве, – такую же, что была у нее на стене за шкафом. На следующий день доктор Уестгейт опять не обратил никакого внимания на мои рисунки, сев к ним спиной. Мы поговорили об Эстер и Мэтью, о предсказании Белинды. Я рассказала ему, как пыталась остановить свадьбу, как меня не взяли на церемонию, как умерла Эстер – как она завывала и хохотала, как разбила окно. Вечером я нарисовала на стене еще десять астр, а на следующий день мы с доктором говорили о Розалинде. Я рассказала ему о фильме «Чэпел-70», Родерике в его ковбойской шляпе, о ранчо на Паломино-роуд, о новом предсказании Белинды: «Случится что-то ужасное», о неудавшемся пасхальном ужине. Я подчеркнула, что и Эстер, и Розалинда ненавидели меня, когда умирали.

– Они считали нашу мать безумной, и меня, соответственно, тоже. А ведь мы всего лишь говорили правду.

– Люди часто противятся правде, – сказал он, и я согласно кивнула, вспомнив свой последний разговор с Зили тем ужасным утром.

В тот вечер я исписала всю стену запретными цветами – розами, целыми гирляндами роз, а на следующий день мы говорили о Калле. Я рассказала доктору о том, как мы ездили в Нью-Йорк, и о том, как в тот же вечер мы пытались найти ее, когда она уехала с Тедди, но спасти ее не успели.

Наверное, не стоило мне так откровенничать, но, начав говорить, остановиться или скорректировать свой рассказ я уже не могла. Отец не позволял нам обсуждать случившееся, эта тема в доме была под запретом, и, хотя мы с Зили делились воспоминаниями, напрямую о смерти сестер мы никогда не говорили. Много лет правда жила во мне, как гноящаяся рана. Разговаривая с доктором Уестгейтом, я словно изгоняла из себя что-то, словно избавлялась от яда после укуса змеи. Я рассказала ему, что Эстер и Розалинда умерли не от гриппа и что причина смерти Каллы вовсе не была неизвестна.

Мы все знали, как и почему они умерли – именно из-за этого отец не позволял нам с Зили приближаться к молодым людям, и оградить от этого Зили