и считайте слоги, в то время как другие подсчитывают полученные пинки»[473].

В этом цитируемом письме из «Путешествий» Сармьенто поэтическим жанрам противопоставляет «жанры» практической жизнедеятельности: груженые корабли, топор, расчищающий чащобу, плуг и т. п. Значит ли это, что он отвергает поэзию вообще как таковую? Нет, он отвергает непрактическую поэзию, поэта, который «запирается в самом себе и со­чиняет стихи, иногда возвышенный, но всегда бесплодный монолог, позволяющий ему почувствовать себя умным и способным к действию и к жизни», и утверждает «поэта-практика»[474].

Характерно, что в этом же письме, отдавая должное Эчеверриа как автору поэмы «Пленница» (1837), где впервые воссозданы величествен­ные картины аргентинской пампы, Сармьенто хвалит тех поэтов, которые фактически не существовали в то время для литературы «хорошего вку­са»,—так называемых поэтов-гаучо. И основатель этого течения арген­тинской поэзии Бартоломе Идальго, современник Войны за независи­мость, и Иларио Аскасуби, участник борьбы с Росасом, писали о непо­средственных политических событиях простонародным языком, как бы от имени гаучо-крестьянина, солдата, участника кровавой смуты, охватив­шей их землю, их поэзия была прямым политическим действием, прак­тическим участием в истории. В другом письме он хвалит романтика Хосе Мармоля, яростного тираноборца, писавшего политические инвекти­вы против Росаса. Поэзия не отлетающая от действительности, а погру­женная в жизнь, и более того — изменяющая ее, как и практические виды деятельности,— вот идеал Сармьенто.

Можно ли считать его позицию антиэстетическим прагматизмом? Нет, у Сармьенто взгляд на литературу не утилитарный, а, по сути, более глубокий, более органичный, чем у романтиков, устремленный к корням творчества, к той завязи, из которого она рождается. Вот, напри­мер, другое противопоставление, дающее представление о том, насколько новым и глубоким было его понимание «практической», т. е. истинной поэзии. В письме из тех же «Путешествий» он описывает свои впечатле­ния от пения рабов-негров, что он слышал в Рио-де-Жанейро. Песня рождалась во время непосильного труда, на пределе последних жизнен­ных сил, как вопль, рвущийся из души человека. Такого прекрасного пения, пишет Сармьенто, он не слышал ни в одной опере! Одним словом, истинная красота питается кровью, страданием, и сама становится ору­дием преображения истории.

Существенно, что все приведенные суждения о поэзии, искусстве при­надлежат к периоду уже после издания «Факундо» и, следовательно, обобщают его собственный литературный опыт.

И, наконец, еще одна важная для понимания «Факундо» мысль Сармьенто о том, что истинные поэты, как пророки, всегда переходили в зрелости от стихов — слишком условного творчества — к свободной прозе. Вспомним: газета —не только трибуна, но и амвон, не только парламентская речь, но и проповедь. Свободная пророческая проза, поэ­зия которой рождается из страстной мечты о новом будущем, из боли от настоящего, из решимости его переделать. А из чего сложится эта поэ­зия, какие формальные приемы будут в ней использованы и каков будет ее жанр, разве это существенно?! Эта позиция важна для понимания того, как относился Сармьенто к прочитанному, готовясь к «Факундо», как он становился писателем.

На вопрос, где он учился, Сармьенто отвечал: «В университете мира». Он не был ни мыслителем, ни ученым, ни писателем академического, традиционного толка, и не только потому, что не получил систематического образования. Были тому и объективные, и сознательные субъек­тивные причины. Точно так же, как в самой его творческой осанке, так и в его мышлении и знании сошлись разные эпохи — от Вико, Руссо и Просвещения до романтизма и зачатков позитивизма. Настоящее столпо­творение систем, ни одна из которых не могла сама по себе удовлетво­рить Сармьенто и послужить ответом на то, что волновало его, ибо все эти системы отвечали на вопросы иной действительности. Смешение теорий, концепций разных эпох было неизбежностью и необходимостью, а романтическая свобода мысли, превыше всего ценившаяся Сармьенто, утверждала вместо классического системного энциклопедизма симбиоз знаний как принцип. Сказалось это, естественно, и на творческом почер­ке Сармьенто. Пожалуй, из всех писателей философско-исторического склада он был самым небрежным, по академическим канонам непозволи­тельно небрежным. Он путал авторов, приводил цитаты по памяти, источники его нередко сомнительны, читал он подряд все, что доходило до него. Но при этом Сармьенто, не выносивший начетничества и интел­лектуального педантизма, был умнейшим читателем, черпавшим из книг то, что ему было нужно, чтобы из хаоса знаний родился его собствен­ный интеллектуальный порядок. За внешней небрежностью суждений и текстов Сармьенто всегда ощущается жесткая и независимая системность мысли. Пафос независимости политической, родившейся с Майской революцией, с Войной за независимость Испанской Америки, как и романти­ческий пафос творческой свободы, Сармьенто претворил в метод незави­симого творческого мышления. Его духовная, интеллектуальная биография чилийского периода может служить одной из наиболее ярких моделей становления всей испаноамериканской культуры, учившейся в «университете мира» и строившей себя из всего, что доступно и дости­жимо, но отбиравшей лишь необходимое.

Принцип отказа от канона, традиции, проповедовавшийся Сармьенто, касалось ли это политики, литературы, языка, вызвал в Чили яростные нападки пуристов: они упрекали его в галломании, в искажении классической испанской языковой традиции и т. п. На эти упреки в 1843 г. он отвечал: «Смените ваши учебники и вместо того, чтобы заботиться о форме, о чистоте слога, о словах, об округлости фраз, о том, что ска­зали бы Сервантес или Луис де Леон, приобретайте идеи, откуда бы они ни исходили, напитайте ваш дух самыми высокими озарениями эпохи и, когда вы почувствуете, что ваша мысль просыпается, бросьте изучаю­щий взгляд на свою родину, на свой народ, его обычаи и заведения, на современные нужды и принимайтесь писать с любовью и сердцем о том, что вам доступно, о чем угодно. И итог будет хорошим, хотя и не со­вершенным, страстным, хотя Гарсиласо и придет в ярость. Это будет ни на что не похожим, дурным или хорошим, но вашим, и никто не оспо­рит написанного вами. Вот тогда-то и родятся собственная проза, поэзия: будут недостатки, но будет и красота»[475].

Несовершенный итог, ни на что не похожий текст, но, безусловно, собственное сочинение, обладающее и недостатками, и красотой, рождение поэзии... Это словно сказано Сармьенто о «Факундо», хотя такой книги еще не существует. Как необычен и причудлив для того времени языковой «ландшафт» «Факундо»! От чисто кастильской лексики и фра­зеологии, хорошо сохранившейся в провинциях Америки и впитанной Сармьенто вместе с молоком матери, от индеанизмов, диалектизмов и вульгаризмов — до античной риторики, языка энциклопедистов и новей­шей французской социологической терминологии! Ландшафт, в котором соединяются, кажется, несоединимые элементы, а в итоге образуется мощный, поразительный по органичности речевой поток...

Приведенное выше высказывание Сармьенто — это выдержка из его полемического выступления по вопросам развития испанского языка в